Текущее время: 28 мар 2024, 12:06


Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 17 ]  На страницу 1, 2  След.
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: Русь и норманны
СообщениеДобавлено: 29 май 2019, 17:38 
Администратор
 
Аватара пользователя


Зарегистрирован: 03 май 2017, 17:53
Сообщений: 22049
Медали: 53
Cпасибо сказано: 866
Спасибо получено:
19268 раз в 11997 сообщениях
Магическое направление:: Астрология, Рунология
Очков репутации: 70098

Добавить
Введение

Большой интерес, который вызывает в научной литературе определение места норманнов в истории Европы раннего средневековья, следует в значительной мере отнести на счет двух одновременно протекавших процессов: усиленной скандинавской экспансии и становления в Европе феодального строя вместе с образованием на ее территории тех государств и народов, которые существуют — независимо от исторических перипетий — и по сей день. Норманны появились на исторической арене в переломный для европейских народов период. При этом их экспансия, усиливавшаяся со второй половины VIII в. и продолжавшаяся в больших масштабах всеми скандинавскими народами в течение 300 лет, достигла исключительного пространственного размаха, охватив все прибрежные районы Европы, от Гебридов и Ирландии до Византии, от Севильи и Тулузы до Ладоги. Не раз они проникали и в глубь континента. Формы норманнской экспансии были весьма разнообразны; проявлялась она во многих областях экономической, военно-политической и культурной жизни. Оказывала ли эта в значительной мере разрушительная деятельность глубокое влияние на внутреннее развитие Европы, на происходящие там коренные социально-экономические преобразования? На этот вопрос наука давно ищет ответ и одновременно пытается установить, какие из своих институтов страны, подвергшиеся скандинавской экспансии, восприняли от викингов, а какие получили благодаря своему внутреннему развитию или иным факторамi.

Настоящая работа касается только одного аспекта норманнской проблемы, правда, вызывающего наибольшие сомнения и наиболее дискутируемого в научной литературе. Речь пойдет о переплетении норманнской проблемы с иной, более важной — проблемой генезиса славянских государств, внешние же факторы не ограничиваются лишь участием норманнов в формировании славянских государствii, должны быть учтены как германский, так и тюркский, аланский и др. элементы.

В буржуазной историографии существует мнение, что раннесредневековые славянские государства обязаны своим возникновением завоеванию их иноземцами или по крайней мере иноземным импульсам и влиянию. Существованию этого взгляда способствуют определенные, давно появившиеся предубеждения против организационных возможностей славян и проводимые под влиянием этих предубеждений исследования о начале социально-экономической и политической организации славянских народов.1 Эта тенденция нашла яркое выражение в концепции И. Пейскера об извечной зависимости славян от германских или тюркско-татарских завоевателей и о грозящей им анархии в случае освобождения от этого ярма.2

Проблема имеет более широкий аспект — социологический. В историографии бытует традиционное мнение, что переход от догосударственных организационных форм к государственным происходит в результате не внутреннего развития, а иноземного завоевания, — мнение, отодвигающее внутреннее развитие на второй план. Мы не будем здесь детально рассматривать теорию завоевания как фактор создания государства, речь пойдет только о принципиальной постановке проблемы в научных исследованиях в ее типичной формулировке. Эта теория нашла свое наиболее четкое выражение в концепции Л. Гумпловича; мы должны ее выделить, поскольку она оказала несомненное влияние на историографию, посвященную возникновению славянских государств, и в особенности на взгляды И. Пейскера. Исходя из положений об антропологически различном происхождении народов и вытекающих отсюда языковых и религиозных отличий, этот социолог считал борьбу рас главной движущей силой истории,3 понимая под расой не антропологический тип, а скорее этническую группу, продукт исторического развития.4 Он считал, что население государства состоит из гетерогенных этнических элементов, которые находятся в определенных отношениях подчинения.5 Причину таких отношений он видел в общем, по его мнению, явлении, когда иноземный род распространял свою власть преимущественно на местное население; таким путем появлялись два гетерогенных класса — крестьян и дворян,6 рядом с которыми в дальнейшем возникали классы ремесленников и купцов, также иноземного происхождения. Так, внешнее завоевание давало, по мнению Гумпловича, начало государственной организации, бывшей формой эксплуатации одной этнической группы (а соответственно и класса) другой.7 Гумплович понимал, что захват не всегда ведет к образованию устойчивого государства, что на низших уровнях развития в результате захвата чаще возникали недолговечные государственные объединения. Тем не менее, говоря о стабильном государственном устройстве, основанном на высшем культурном уровне, он ставил его в зависимость не от степени развития покоряемого народа, а от степени зрелости захватчика.8 Таким образом, заслуга создания государства полностью относилась на счет «расы», а тем самым и господствующего класса; завоеванный же народ не влиял на генезис нового строя.

В своих построениях Л. Гумплович не учел важного фактора: господство завоевателей было обусловлено (если мы на миг примем его концепцию) не только их политической зрелостью, но также возможностями, во всяком случае в области производства материальных благ, эксплуатируемой группы, поскольку в тех случаях, когда покоренный народ не производил излишков продукта (или производил их мало и нерегулярно), не было экономических основ для содержания господствующей группы и государственного аппарата. Поэтому причины кратковременности существования государств, возникших на относительно низком уровне общественного развития, следует искать не столько в характере завоевателей, сколько в особенностях покоренного народа, а главное в применяемой им технике производства.

Лучше, чем Л. Гумплович, эту сторону проблемы изложил Ф. Оппенгеймер, который также признавал завоевание causa efficiens9 генезиса государства, но одновременно внес важное дополнение, говоря, что покоренные и эксплуатируемые массы могут лишь тогда привести в движение государственную машину, когда их экономическая структура достигнет определенного уровня; он утверждал, что подчинение народов, занимавшихся охотой, не порождало государственного устройства; его создает лишь завоевание народов, занимающихся земледелием и уже использующих плуг.10 Этот взгляд более близок тем исследователям, которые ищут причины образования государства внутри данного общества, а не вне его.

Концепция происхождения государства в результате внутреннего развития общества была сформулирована Ф. Энгельсом с привлечением конкретных примеров. Он не исключал завоевания как одной из причин формирования государственных организмов; однако центр тяжести он переносил на развитие внутренних сил и даже считал типичным образование государства в результате исключительно внутренних процессов (например, в Афинах);11 у германцев он находил примеры как эволюционного преобразования родовой организации в территориальные и государственные, так и образования государств германскими завоевателями (особенно на захваченных территориях Римской империи).12 В принципе он признавал государство продуктом «общества на известной ступени развития», т. е. результатом разделения общества на классы с различными экономическими интересами; прекращать конфликты должно было государство, «сила, стоящая, по-видимому, над обществом»,13 а в действительности охраняющая интересы господствующего класса. Как видим, представители вышеизложенных концепций одинаково рассматривали задачи формирующегося государственного аппарата, который должен был служить средством эксплуатации масс господствующими кругами, однако они расходились во взгляде на генезис господствующих кругов (внешнее или внутреннее происхождение), а особенно во взглядах на внутренние социально-экономические предпосылки государственного устройства. Л. Гумплович вообще их не видел, Ф. Оппенгеймер помещал их скорее на втором плане, Ф. Энгельс подчеркивал их решающее значение.

Сторонники теории завоевания могут, конечно, ссылаться на факты образования многих государств путем завоевания. Эти факты связаны с миграциями народовiii, которые в новое время не раз проявляли немалую энергию в колонизации, однако и в прошлом они отличались не меньшей подвижностью, как это позволяют утверждать археологические и антропологические исследования.14 Расширение ареала данной этнической группы или ее переселение на территорию, уже заселенную, могли приводить к образованию нового государства путем завоевания, но не обязательно, а в зависимости от социально-экономической структуры автохтонных народов, или сходства с ней социально-экономической структуры завоевателей, если автохтонные народы подвергались изгнанию или были немногочисленны в сравнении с завоевателями и не могли справиться с содержанием господствующего класса и государственного аппарата. Таким образом, завоевание, хотя его и следует учитывать, ни в коем случае не может признаваться главным и решающим условием генезиса государства. История знает много примеров — одним из них являются именно скандинавские народы — перехода к государственному устройству без постороннего вмешательства. Исключение фактора завоевания еще не определяет полностью роль внутренних явлений в генезисе государственности. Возникает вопрос, может ли переход к более высоким формам общественной организации, находящий свое выражение в создании государства, произойти в результате одного «органичного» процесса; существует убеждение, что окончательным условием такого перехода являются «влияния или внешние импульсы».15 Действительно, нельзя оспаривать того, что контакты между различными этническими и культурными группами прогрессивны. Народы, остающиеся в почти полной изоляции от остального человечества, даже при благоприятных природных условиях16 развиваются неизмеримо медленнее. Нельзя отрицать византийское влияние на политическое устройство славян, а также заимствование некоторых норм западными и частично южными славянами во франкском государстве;17 следует только установить истинную меру такого влияния. Было бы совершенно ошибочно предполагать, что при контактах высшей и низшей культур первая неотвратимо оказывает влияние, а вторая пассивно его воспринимает. Именно заимствующая сторона выступает как активная сила, которая производит отбор усваиваемого и одновременно преображает его. От ее способностей и степени подготовленности к исполнению новых функций зависят результаты дальнейшего развития. Известно, какие отрицательные последствия имело влияние европейской цивилизации нового времени на многие народы, находившиеся на низком культурном уровне,18 ибо в момент знакомства с европейцами они еще не созрели для целенаправленного восприятия и использования опыта этой цивилизации;19 они легко поддавались эксплуататорским тенденциям иностранных купцов и колонизаторов и часто вымиралиiv. В свете этих аналогий следует оценивать и отношения славянского мира и античной средиземноморской цивилизации. Очевидно, расстояние между культурами здесь было меньше, чем в предшествующем примере, менее сильным было и политическое влияние. Поэтому отношения со средиземноморской цивилизацией не вызвали разложения, а, скорее, внесли в жизнь славян позитивные элементы. Однако, если во времена Римской империи влияние римской культуры на польские земли, несмотря на оживленные торговые сношения, не повлекло за собой перелома в социально-экономическом развитии и политических учреждениях, то в IX–X вв. поляки уже создали государственные органы, используя при этом организационный опыт западных стран; причину этого мы находим в достижении Польшей соответствующего уровня внутренней зрелости, которая имела решающее значение для эффективности внешних воздействий. То же самое касается и генезис других славянских государствv.

Сказанное выше не умаляет роли норманнов в процессе формирования славянских государств, речь идет о том, что мнение, будто лишь внешние факторы имели в этом процессе решающее значение, неоправданно. Только исследования, основанные на тщательном анализе сведений источников и учитывающие весь круг отношений, связанных с поставленной проблемой, могут установить истинные пропорции отдельных государствообразовательных факторов. Следует отметить, что в конкретной исторической действительности взаимовлияние различных этнических групп в образовании государства может приобретать различные формы в зависимости от внутреннего развития этих групп. При этом возможны три варианта: 1) иноземная группа находится на более низком уровне развития, на этапе формирования государства, в то время как автохтоны располагают сложившимся государственным аппаратом (как это было в римских провинциях, завоеванных германцами); в этом случае завоеватели используют существующий аппарат власти; 2) иноземные пришельцы имеют преимущества в развитии, располагая сформировавшимся государственным аппаратом, а местное население только создает его (как в Ливонии, завоеванной немецкими феодалами); в этом случае завоеватели используют местные социально-экономические условия для насаждения на чужой территории собственных организационных форм; 3) и наконец, обе стороны находятся примерно на одном уровне развития, как норманны и славяне в IX–X вв.; тогда даже в случае захвата организаторская роль завоевателей имеет ограниченный характер. Однако в данном случае можно утверждать, что восточные славяне скорее опередили скандинавов как в политической организации, так и в культуреvi.

Мы рассмотрели проблему завоевания государств, образованных оседлыми народами, к которым принадлежали как славяне, так и норманны. Иначе протекал этот процесс у скотоводческих народов, особенно кочевников, которые нередко создавали могущественные империи, несмотря на довольно низкий уровень производительных сил, не достаточный для содержания государственного аппарата. Однако эти народы переходили к государственной жизни в специфических условиях в силу того, что государственная организация у них носила паразитический характер, т. е. черпала средства не из собственного производства, а благодаря грабительским набегам, или же завоеванию оседлых народов, которых они вынуждали платить даньvii.


Cпасибо сказано
Вернуться к началу
 Профиль  
За это сообщение пользователю Ragnar Lodbrok "Спасибо" сказали:
Кроличья лапка
 Заголовок сообщения: Re: Русь и норманны
СообщениеДобавлено: 29 май 2019, 17:40 
Администратор
 
Аватара пользователя


Зарегистрирован: 03 май 2017, 17:53
Сообщений: 22049
Медали: 53
Cпасибо сказано: 866
Спасибо получено:
19268 раз в 11997 сообщениях
Магическое направление:: Астрология, Рунология
Очков репутации: 70098

Добавить
Примечания

1 Łowmiański H. La genèse des Etats slaves et ses bases sociales et économiques. — La Pologne au X-ème Congres International des sciences hisloriques á Rome. Warszawa, 1955, p. 29.

2 В законченной форме эта концепция изложена: Реiskеr J. Die älteren Bezieliungen der Slaven zu Turkotataren und Germanen und ihre sozialgeschichtliche Bedeutung. — Vierteljahrschrift für Sozial- und Wirtschaftsgeschichte, 1905, Bd. 3. S. 301, 305. Однако автор высказывает мнение, что в некоторых славянских странах порабощенные крестьяне победили класс иноземных угнетателей и создали институт князей, выбранных из собственной среды. (Ibid., S. 486ff.)

3 Gumplowicz L. Der Rassenkampf. Soziologische Untersu-chungen. Innsbruck, 1883, S. 218. Ср.: Barth P. Die Philosophie der Geschichte als Soziologie, Bd. 1. Leipzig, 1922, S. 266 ff.

4 Gumplowicz L. Op. cit., S. 193.

5 Ibid., S. 205.

6 Ibid., S. 209.

7 Ibid., S. 178. «Вначале встреча по меньшей мере двух гетерогенных племен, чаще всего мирного с воинственным или грабительским, может создать отношение господства и подчинения, которое образует извечные признаки всех и всяческих государственных образований» (Gumplowicz L. Die soziologische Staatsidee. 2 Aufl. Innsbruck, 1902, S. 118).

8 «Если господствующие созданы таким образом и обладают достаточной предусмотрительностью для того, чтобы щадить основу своего государства, т. е. подвластный им народ, руководить им в смысле сохранения государства, тогда и намечается длительное развитие. Но если их дикий разум обращен только к сиюминутному наслаждению и беззастенчивому ограблению народа и они тем самым ослабляют основы государственной общины, тогда гибель всего неизбежна». — Ibid., S. 120.

9 Causa efficiens (лат.) — побудительная причина. — Прим. перев.

10 Oppenheimer F. L’Etat, ses origines, son évolution et son avenir. Paris, 1913, p. 16. Ср.: Barth P. Op. cit., S. 274.

11 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 109 и сл.

12 Там же, с. 150 и сл. «Выше мы рассмотрели в отдельности три главные формы, в которых государство поднимается на развалинах родового строя. Афины представляют собой самую чистую, наиболее классическую форму: здесь государство возникает непосредственно и преимущественно из классовых противоположностей, развивающихся внутри самого родового строя. В Риме родовое общество превращается в замкнутую аристократию, окруженную многочисленным, стоящим вне этого общества, бесправным, но несущим обязанности плебсом; победа плебса взрывает старый родовой строй и на его развалинах воздвигает государство, в котором скоро совершенно растворяются и родовая аристократия, и плебс. Наконец, у германских победителей Римской империи государство возникает как непосредственный результат завоевания обширных чужих территорий, для господства над которыми родовой строй не дает никаких средств» (там же, с. 169).

13 Там же, с. 170.

14 Ratzel F. Anthropogeographie, Bd. 1, 4 Aufg. Stuttgart, 1922, S. 73; Tуmienieсki К. Migracje w Europie środkowo-wschodniej i wschodniej w starożytności. — SAnt, 1952, t, 3, s. 3–47.

15 Stondеr-Рetersen A. Das Problem der ältesten byzantinisch-russich-nordischen Beziehungen. — Relazioni del X Congresso Internazionale di Scienze Storiche, vol. III. Firenze, 1955, p. 167. С помощью индуктивного метода нередко доказывается, будто славянские государства, как правило, формировались не путем «органичного» процесса развития производительных сил, проявляющегося в освоении крестьянами земель, а под влиянием тюркско-татарских или германских народов или же благодаря использованию торговых контактов (Hellmann M. Grundfragen slavischer Verfassungsgeschichte des früheren Mittelalters. — JGO, 1954, Bd. 2, S. 387–404). Что касается возможности образования государства независимо от «органичного» развития, об этом уже сказано в тексте.

16 Какие были, например, у австралийских аборигенов.

17 Tymieniecki К. Społeczeństwo Słowian lechickich. Lwów, 1928, s. 129, 131.

18 См., например: Ratzel F. Op. cit., Bd. 2. Stuttgart, 1911, S. 227.

19 Тард (Tarde G. Les lois de l’imitation — etude sociologique. Paris, 1921, p. 356) не без основания утверждал, что развитие потребления опережает развитие производства; естественно, что использование чужого производственного опыта стимулирует соответственно высокий уровень социально-экономической жизни. Отсюда вытекало деморализирующее влияние высшей цивилизации, которая у народов с более низкой культурой вызывала склонность к злоупотреблениям и давала в руки оружие уничтожения, а не выполняла соответствующей воспитательной роли.

*****

i Норманнская экспансия на Западе началась нападениями в 789 г. на Дорсет и 793 г. на ирландский монастырь св. Кутберта на о. Линдисфарн у северо-восточного побережья Англии. В походах на Запад приняли участие норвежцы и датчане, роль которых в разное время и в разных странах Западной Европы была неодинакова. Во всех случаях скандинавы столкнулись здесь с народами, намного опережавшими их в социально-экономическом развитии, имевшими государственные образования, формирующуюся феодальную собственность на землю, наследственную королевскую власть, давно воспринятое христианство. В этих условиях влияние викингов даже на захваченных ими территориях Франции и Англии было, как выясняется в последнее время, не так велико, как предполагалось. Напротив, сами скандинавы усвоили многие элементы культуры англо-саксов, ирландцев, франков. См.: Fellows Jensen G. The Vikings in England: a Review. — In: Anglo-Saxon England, v. 4, London, 1975, p. 181–206; Loyn H. R. The Vikings in Britain. London, 1977; Sawyer P. H. Kings and Vikings. Scandinavia and Europe AD 700–1100. London, 1982; Fenger O. The Danelaw and the Danish Law: Anglo-Scandinavian Legal Relations during the Viking Period. — Scandinavian Studies in Law, 1972, v. 16, p. 83–96. Оседавшие в Западной Европе скандинавы быстро ассимилировались местным населением, о чем свидетельствует, например, завоевание Англии нормандцами в XI в., которые принесли с собой не скандинавскую, а французскую культуру, язык, особенности социальной структуры. (См.: Musset L. Les invasions: le second assaut contre l’Europe chrétienne (VIIе–XIе siècles). Paris, 1965, p. 253–256; Jones G. A History of the Vikings, 2 ed. Oxford, 1973, p. 232).

ii Для генезиса Древнерусской народности и государства существенны также социальные, этнические и культурные взаимосвязи восточных славян с финскими и балтскими племенами Восточной Европы. Славянская колонизация второй половины — конца I тысячелетия н. э. привела к этнокультурному синтезу славян, балтов и финнов (см. новую работу с обобщением историографии: Седов В. В. Восточные славяне VI–XIII вв. М., 1982). В условиях этого синтеза, особенно славяно-финского на севере Восточной Европы, проходили, в частности, и первые контакты со скандинавами (см. выше, с. 235–239).

iii Расселение славян и экспансия викингов — завершающие этапы эпохи Великого переселения народов, которой, собственно, и начинается этническая история современных европейских народов (см. об этой эпохе и роли миграций: Diesnеr H. J. Völkerwanderung. Leipzig, 1976); Корсунский А. Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение варварских королевств. М., 1984.

iv Политика колониализма в целом была направлена на покорение и уничтожение жизнеспособных раннегосударственных образований в Америке и Африке, нередко приводила к истреблению целых народов; ранний пример феодальной колониальной экспансии — завоевание Пруссии крестоносцами в XII–XIII вв., истребившими и частично ассимилировавшими местное балтское население. Походы викингов носили характер, отличный от феодальной экспансии: X. Ловмяньский справедливо отмечает, что норманны вынуждены были в значительной мере приспосабливаться к местным условиям.

v Проблемы генезиса славянских государств подробно рассмотрены в фундаментальной монографии X. Ловмяньского: Łowmiański H. Początki Polski. Z dziejów Słowian w I tysiącleciu n. e., t. 1–5. Warszawa, 1963–1973 (см. также: Ловмяньский Г. Происхождение славянских государств. — Вопросы истории, 1977, № 12, с. 182–193). Общие проблемы соотношения внутренних и внешних факторов в процессе государствообразования исследуются в компендиуме: The Early State. The Hague — Paris — N. Y., 1978.

vi Об относительной синхронности развития славянских и скандинавских обществ в конце I — начале II тысячелетий см. выше, с. 234.

vii О неустойчивости раннесредневековых кочевнических государств и отношениях завоевателей с покоренным населением см.: Плетнева С. А. Кочевники Средневековья. М., 1982, с. 127 и сл.


Cпасибо сказано
Вернуться к началу
 Профиль  
За это сообщение пользователю Ragnar Lodbrok "Спасибо" сказали:
Кроличья лапка
 Заголовок сообщения: Re: Русь и норманны
СообщениеДобавлено: 29 май 2019, 17:52 
Администратор
 
Аватара пользователя


Зарегистрирован: 03 май 2017, 17:53
Сообщений: 22049
Медали: 53
Cпасибо сказано: 866
Спасибо получено:
19268 раз в 11997 сообщениях
Магическое направление:: Астрология, Рунология
Очков репутации: 70098

Добавить
Глава I Роль норманнов в генезисе Польского государства

Живые и непосредственные отношения с норманнами поддерживали только славяне Восточной и Средней Европы благодаря своему географическому положению. Здесь образовалось три больших и устойчивых государства: Русь, Польша и Чехия. Отношения же северо-западных славян со скандинавскими народами, и в особенности государства ободритов, носили иной характер. Поэтому этим отношениям уделяется внимание лишь постольку, поскольку это будет необходимо для освещения основной интересующей нас проблемы.1 Однако и первыми тремя странами мы займемся не в одинаковой мере, ибо степень интереса к ним викингов не была равноценной.

Письменные источники не дают никаких, даже косвенных, ономастических свидетельств о пребывании норманнов на территории Чехии и Моравии, нет оснований и считать их хотя бы второстепенным фактором в организации государства; археологические данные — даже при их вольной интерпретации — позволяют выявить относительно небольшое число предметов (например, оружия) скандинавского происхождения.2 Однако и это скудное свидетельство поощрило некоторых археологов выдвинуть предположение о скандинавском происхождении Пшемысловичей, Славниковичей и Само, а также о викингах — владельцах пражского замка, о браке «викинга» Мешко I с благородной и, следовательно, скандинавской княжной Добравой и т. д.3 Эти домыслы, не заслуживающие названия гипотез, не нашли признания даже среди ученых, объясняющих историю славян с точки зрения решительно пронорманистской.4 Чехия и Моравия являются примером славянских государств, имевших самостоятельное происхождение.5

В Польше, ближайшем заморском соседе Скандинавии, следы отношений с норманнами более многочисленны, хотя, по единодушному мнению польских историков, и их недостаточно для доказательства тезиса об участии норманнского элемента в формировании Польского государства. Поэтому могло показаться, что распространенная перед второй мировой войной и во время войны концепция о якобы творческом и существенном участии норманнов в этом процессе себя полностью изжила и стала примером тенденциозной интерпретации источников.6 Однако в 50-е годы в научной литературе снова были предприняты попытки вывести викингов на сцену в роли соучастников создания Польского государства.7 Следует вспомнить историю этой концепции и ее аргументацию; это представляется тем более необходимым, что польский материал дает сравнительные данные для характеристики аналогичной концепции применительно к русской истории, ведь в обеих странах в материалах ономастики и археологии обнаруживаются сходные следы отношений с норманнами, свидетельствующие о якобы норманнской колонизации и торговле.

В истории концепции норманнского происхождения Польского государства можно выделить два этапа: ранний, приходящийся на прошлое столетие, когда она развивалась в отечественной, польской, историографии, не вызывая широкого интереса за пределами страны; второй, более поздний, — перед второй мировой войной и во время ее, когда она проявилась в публикациях иностранных исследователей, противоречащих позиции польских историков.8 Первый этап связан с широко распространенным еще в XVIII в. мнением, будто бы польское общество и государство создавались благодаря иноземному завоеванию края, давно заселенного польским народом, причем этнически родственные завоеватели, говорящие на том же языке и называемые лехитами, создали правящий класс, знать. Только позднейшие исследования показали, что название лехиты — это литературная форма русского названия ляхи, определяющего поляков и восходящего к названию граничащего с ними польского племени лендзян или лендзитов.9

В XIX в. только один польский историк, К. Шайноха, отождествлял лехитов с норманнами, которые, якобы, захватили Польшу в VI в. и образовали знать; автор исходил из предположения, что славяне вели примитивное хозяйство, что у них не было развитых общественных организаций и что они не были в состоянии создать государство собственными силами.10 Автор указывал на более раннее, уже опровергнутое к тому времени И. Лелевелем мнение Т. Чацкого о скандинавском севере как источнике польского права11 и доказывал, что ляхи (это название он производил из скандинавского lag, переводя его как comitatus) пришли в Польшу из Дании. Фантастические выводы Шайнохи были единодушно отвергнуты польской историографией. Иногда ошибочно помещают в ряды сторонников норманнской теории Ф. Пекосиньского. Он считал мнимых завоевателей Польши, лехитов, одним из живших в устье Эльбы польских племен, которое в конце VIII в. захватило земли по Варте и в других местах. По мнению автора, оно поддалось влиянию скандинавской культуры, в частности употребляло рунические знаки как гербы.12 И это положение было сразу опровергнуто и не нашло сторонников в польской историографии.13 Такие исследователи второй половины XIX в., как А. Малецкий, М. Бобринский, С. Смолка, и многие другие, не исключая работавшего несколько ранее немецкого историка Р. Рёпла,14 признавали, что Польское государство возникло в результате не внешнего захвата, а внутренних преобразований, нашедших также выражение в завоевательных мероприятиях Пястов, и эта точка зрения возобладала в польской историографии нашего времени.15

В начале XX в. норманнская проблема в польской историографии получила развитие при исследовании древнейших польско-скандинавских отношений, в первую очередь в связи с поморским вопросом. Уже В. Кентшиньский отодвигал дату включения Поморья в состав Польши со времени Болеслава Храброго, как это считалось ранее, в глубь истории, к периоду правления Мешко.16 Не без влияния датского историка Ю. Стенструпа, который исследовал отношения Дании с северо-западными славянами, К. Потканьский и независимо от него К. Ваховский изучали отношения Мешко I со Скандинавией и норманнской дружиной в Йомсборге, которая должна была зависеть от польского князя.17 В. Семкович приписал норманнское происхождение магнатскому роду Авданцев (так же как вслед за «Великопольской хроникой» род Дуниных традиционно выводился из Дании), а С. Колеровский подтверждал эти выводы с помощью великопольской топономастики.18 Ни один из этих специалистов не мог предвидеть, что их выводы будут использованы как аргументы в пользу чуждой им теории норманнского происхождения Польского государства. Еще дальше в своих выводах пошел русский норманист В. Розен, опираясь на интерпретацию только одного источника — известия Ибрагима ибн Якуба о военной силе Мешко I: в комментарии к этому арабскому источнику он высказал суждение, что норманны, которые проникали во все крупные реки континента, от устья Невы до устья Роны, не могли миновать устья Вислы; Мешко I, по его мнению, вербовал норманнов на службу и таким образом ограждал себя от нападения морских разбойников.19 Эту мысль разделял также А. Куник,20 хотя Ибрагим ибн Якуб ничего не сообщал об этническом составе дружины Мешко I.

Как в прошлом, так и в нынешнем столетии в польской историографии был только один исследователь, который выступил со своей собственной норманистской концепцией. К. Кротоский пересмотрел принятый ранее взгляд на отношения между лехитами и поляками. По его мнению, племя лендицов (лехитов), жившее в районе Гоплы и Варты, было завоевано полянами, пришедшими с Днепра под предводительством русоварягов, которые ушли от Олега (882 г.); от них и пошло название современной Польши.21 Эта гипотеза, заполнявшая пробелы в сведениях источников фантастическими комбинациями, была единодушно отвергнута всеми польскими историками.22

В то время, когда Кротоский опубликовал свою статью, наступил второй этап в развитии норманизма, на этот раз инспирированный некоторыми немецкими исследователями.23 Первым выдвинул новую концепцию Р. Хольцман; взяв за исходный пункт второе имя Мешко I — Дагон или Даг (по мнению автора, от скандинавского Dagr), он сделал вывод о скандинавском происхождении династии и утверждал, что датчане под предводительством Дага высадились в устье Одры, завоевали малые славянские племена между Одрой и Вислой и основали центр государства около Познани и Гнезна.24 Гипотеза, не подтвержденная сведениями источников, кроме якобы скандинавского и требующего более тщательного исследования второго имени Мешко I, о захвате в Польше власти норманнами не заслуживала бы даже обсуждения, по попала на благодатную почву в тех кругах, которым пришлось не по вкусу образование Польского государства (1918 г.), включившего территории, на которых оно формировалось еще в X в.; эта гипотеза служила историческим аргументом для обоснования мнения, что поляки с самого момента зарождения своего государства были лишены организационно-государственных способностей и поэтому их восстановленное ныне государство не может быть устойчивым. Эту гипотезу сразу поддержал Л. Шульте,25 тогда как немецкий историк А. Хофмейстер26 высказал возражения против нее. Статья же Кротоского подтолкнула к дальнейшим норманистским домыслам, в особенности генеалогическим, обосновывавшим скандинавское происхождение некоторых знатных родов.27

На более обширном сравнительном фоне, учитывая деятельность норманнов на значительной территории Европы в раннем средневековье, эту концепцию развил в нескольких статьях А. Браккман.28 Он признавал недостаточность таких аргументов, как употребление в Польше скандинавских имен, появление которых можно приписать не норманнскому завоеванию, а политическим контактам со скандинавами; он искал подтверждения норманнской теории в скандинавском, как он считал, характере польских государственных институтов.29 Он полагал, что славянские народы в пору формирования государства (VIII — начало XI в.) не были к этому готовы, что они не достигли соответствующего экономического и культурного уровня. Истоки государственной организации поэтому надо искать во внешних импульсах.30 Из этого следовало, что в Польше и на Руси государства могли быть созданы только норманнами.

Сознавая недостаточность письменных источников, сторонники норманнской теории обратились к неписаным свидетельствам, долженствующим подтвердить экспансию викингов на польских землях: они сравнивали материалы археологических раскопок, по их мнению, скандинавского происхождения на южном берегу Балтики и в глубине континента,31 собирали топонимику польских земель со следами скандинавского происхождения, указывали на скандинавское звучание имен некоторых ободритских князей (кстати, находившихся в тесных контактах с соседней Данией) и т. п.32 Не будем здесь анализировать обширную литературу, которая появилась в последние годы перед войной и во время второй мировой войны и которая была подробно освещена А. Браккманом в 1942 г.33 Не будем останавливаться также на вопросе о так называемых «остаточных германцах» (остатках германского населения эпохи переселения народов), которые якобы должны были сыграть важную организационную и культурную роль на землях западных славян в качестве господствующего класса и т. п.34 Как показала польская и отчасти немецкая критика,35 эти выводы опирались на проблематичный археологический материал. Что «остаточные германцы» не могут приниматься во внимание как фактор в генезисе Польского государства, признавал и А. Браккман.36 Против существования остатков германских народов на землях западных славян говорят также результаты немецких археологических исследований, показывающие отсутствие древней германской колонизации, а также разрыв между ними и позднейшей волной славянской колонизацииiii.37

Попытку изложить концепцию норманнского влияния на славянских землях на основе всех археологических, ономастических и письменных источников сделал Г. Енихен.38 Его книга была подвергнута суровой критике и немецкими, и польскими учеными, которые обвинили автора в отсутствии критицизма, в произвольности выводов, в осложнении и без того запутанных проблем.39 Истины ради следует сказать, что эти недостатки произошли не по вине автора, а автоматически вытекали из принятой им концепции и логики развития аргументации, а не из объективных данных.

Логическим завершением этой дискуссии, проводимой главным образом одними норманистами, которые, оперируя произвольными комбинациями, не смогли занять единой позиции в этом вопросе, стали три работы, написанные А. Браккманом, В. Коппе и Г. Людатом в 1942 г.40 В. Коппе, исходя из значительного, как он думал, влияния викингов на славянские народы, жившие между Эльбой и Преголой, признавал вполне правдоподобным41 скандинавское происхождение Польского государства и также считал, что завоевание шло от устья Одры, от Волина к Варте; это положение он считал соответствующим археологическим находкам скандинавского происхождения, датируемым здесь временем не ранее X в.42 (приблизительная дата основания Волина, по его мнению, — 940 г.). А. Браккман, после того как отпали «остаточные германцы», принял гипотезу о викингах43 и попытался доказать, что они прибыли не по Одре, а по Висле и не около 940 г., а в конце IX — начале X в., когда часть датчан могла уйти на восток от шведского короля Олава, который вторгся в их страну,44 — это было сходно с мыслью Кротоского, у которого поляне во главе с Аскольдом тоже ушли от Олега. Третий из названных историков, Г. Людат, занял иную позицию. Полагая, что «после ликвидации Польского государства и польских исторических исследований» (это было написано в 1942 г.) наступил подходящий момент для «объективной» трактовки проблемы,45 он не видел необходимости в дальнейшем обсуждении ошибочной норманнской проблемы применительно к Польше. Так, он отметил, что скандинавское происхождение Мешко I не доказано,46 отказался от мнения, будто Польское государство образовалось в результате внешнего завоевания, хотя и поддержал утверждение о скандинавском и немецком влияниях как существенном факторе в генезисе этого государства. Скептически смотрел на скандинавское происхождение Мешко I и Польского государства и А. Хофмейстер.47 Трудно отрицать, что завершение всей этой дискуссии так же красноречиво, как и ее хронология: 1918–1942 (1944).

После данного обзора перейдем к систематическому рассмотрению аргументов норманистов. Прежде всего бросается в глаза упорное молчание письменных источников не только о деятельности, но и вообще о пребывании норманнов в Польше. Хотя источников по истории Польши в X в. немного, тем не менее они позволяют начиная со второй половины столетия представить ход событий, по крайней мере внешнеполитических. Источники отмечают крупнейшие конфликты (после смерти Мешко I), а также характеризуют внутренние отношения времени правления Мешко II (Ибрагим ибн Якуб). Можно ли допустить, чтобы активные и, согласно норманнской теории, господствующие скандинавы не обратили на себя внимание хронистов? Браккман ссылался на тенденциозность Галла Анонима,48 забывая, что его хроника не является главным источником по истории Польши (по крайней мере для X — первой половины XI в.). Другие иностранные источники также хранят полное молчание о норманнах в Польше, хотя норманны — об этом свидетельствует пример Руси — выступали прежде всего на международной арене в качестве дипломатических агентов, наемных воинов и купцов. Все же, основываясь на молчании источников, было бы рискованно отрицать участие норманнов в политической и экономической жизни формирующегося Польского государства. Но есть полное основание полагать, что норманнский элемент, если он и был, не только не сыграл существенной роли в генезисе Польского государства, но вообще был довольно ограниченным. Вместе с тем очевидно, что предположение, выдвинутое ex scilentio, требует проверки всеми доступными методами, т. е. с помощью и исторической дедукции (в данном случае определения роли норманнов в общей системе отношений того периода) и индукции (косвенных указаний в данных ономастики и археологии).

Прежде всего, надо внести поправку в утверждение Браккмана, будто славяне в период образования раннесредневековых и средневековых монархий не созрели для создания государства собственными силами; эта мысль у автора, недостаточно знакомого с внутренним развитием славян, возникла, очевидно, из оценки кризиса, который пережила польская монархия после смерти Болеслава Храброго.49 Однако это было временное явление: политическая мощь Польши на какой-то момент заколебалась, воцарилась анархия; сам же факт быстрого преодоления кризиса (медленнее всего — в Мазовии) убедительно свидетельствует, что в Польше имелись условия не только для существования государства, но и для создания государства централизованного. Политическая раздробленность, которая наступила позднее, в XII и XIII вв., означала изменение только формы государственности (кстати, аналогичной феодальной раздробленности в западных странах). То же самое можно сказать и о других славянских странах: IX и X вв. являются периодом повсеместной кристаллизации раннефеодальных государств в отличие от VI–VII вв., когда создаваемые государственные образования (королевства Бозаiv, Самоv) не были стабильными. С этой точки зрения для объяснения генезиса славянских государств нет нужды апеллировать к решающему влиянию внешних факторов.

Главный довод в пользу норманнского влияния на Польшу (и соответственно норманнского происхождения Польского государства) А. Браккман видел в характере строя, созданного, как он думал, усилиями Мешко I. Основываясь на положении С. Кутшебы, он считал определяющей чертой централизацию власти в руках правителя, ставшего абсолютным государем.50 Эту же черту он признавал основной для всех норманнских государств, созданных как на западе (в Нормандии, Южной Италии, Англии), так и на Руси.51 Однако мы не можем согласиться с мнением, что норманны-завоеватели перенесли свое местное право в Италию и Англию и создали идеальный тип средневекового феодального государства.52 Даже в Англии, в пределы которой скандинавы (в основном датчане) вторгались начиная с IX в., размеры их влияния на правовые институты не совсем ясны.53 Поэтому и воздействие норманнов на тенденции к централизации без учета местных особенностей развития в соответствующее время нельзя считать равноценным во всех странах.

Приведенные выше наблюдения полностью ускользнули от внимания автора; более того, его взгляды претерпели эволюцию, которую трудно признать удачной. В опубликованной в 1932 г. статье он поставил вопрос так: развились ли тенденции к усилению государственной власти в Германии (XII в.) под влиянием античного представления о государстве или в основе их были примеры норманнских государств54 — и пришел к выводу, что тенденции к централизации, проявляющиеся как в норманнских государствах (вне Скандинавии) X–XI вв., так и в немецких политических центрах XII в. были закономерным проявлением общественного развития того времени.55 А в статье, написанной позднее (1936 г.), он уже не сомневался в решающем значении норманнского влияния на развитие централизаторских тенденций в Германии,56 если же эти тенденции в Европе вначале затормозились, то причиной тому, по его мнению, послужили упадок норманнского государства в Южной Италии, а затем франко-английские войны XIII–XV вв.57 Эта эволюция взглядов Браккмана объясняет и опубликованную в 1934 г. статью о начале Польского государства, в которой автор признал централизованную власть специфической чертой норманнских государств и тем обосновывал норманнскую теорию применительно к Польше.

Не только выводы, но и отдельные аргументы А. Браккмана были сформулированы слишком поспешно. Утверждение о сильной власти, сосредоточенной в руках монарха, и тем более приравнивание ее к абсолютизму требует серьезных оговорок, в особенности для раннесредневековых государств как в Скандинавии,58 так и в славянских странах. Взгляд Кутшебы на характер княжеской власти в Польше был во многом опровергнут новейшей историографией.59 Без сомнения, князь обладал сильной властью, но ее ограничивал обычай и прежде всего соотношение сил, которые обеспечивали окружению князя участие в управлении государством и принятии важных решений. Уже первые правители, известные по историческим источникам, Пясты — Мешко I и Болеслав Храбрый — не выглядят такими деспотическими завоевателями, какими их представляли себе норманисты; они считаются с мнением знати и дружины.60 В историографии подчеркивалась децентрализация управления также и на Руси;61 следует сказать, что власть киевских князей, во всяком случае, не была сильней, чем в других славянских странах и осуществлялась при широком участии бояр и дружинников.62 Значит, решающий, как считал А. Браккманн, аргумент, который должен был обосновать норманнскую теорию, основывался на неточных данных. Если говорить о сходстве славянских и скандинавских государственных институтов, то оно состояло не в создании специфической сильной централизованной власти с чертами абсолютной монархии, а скорее в ограничении этой власти общественными силами, родовой и военной знатью. Эта особенность, характерная и для славянских стран, которые подверглись норманнской экспансии, тем не менее не свидетельствует о скандинавском происхождении государственного строя у славян, поскольку он создавался в похожих условиях общественного развития и соответствовал, согласно выражению А. Браккмана, «духу времени».

Аналогично обстоит дело с другим аргументом, на который охотно ссылаются сторонники норманнской теории, начиная с В. Розена,63 — германским характером дружины Мешко I, известной по описанию. Ибрагима ибн Якуба и представляющей якобы иностранный элемент в славянской стране.64 И вновь перед нами недоказанное, более того — ошибочное умозаключение, что дружина, особенно в той форме, в какой она выступает у Мешко I, якобы представляет собой явление специфически германское, тогда как в действительности ее появление засвидетельствовано у многих народов — и не только германских;65 на разных этапах она приобретала и различные формы. Понятие дружины многозначно: в самом общем значении — это добровольная зависимость свободного человека, обязывающая его верно служить и помогать вождю или господину, который со своей стороны должен о нем заботиться.66 Сразу надо выделить конкретные формы этого института, различные на разных этапах, хотя порой и сосуществующие друг с другом, и не поддающиеся хронологическому разграничению. У германцев встречаются более или менее развитые формы дружины, но они есть и у других народов. Примитивная форма дружины — это организация военных отрядов для одного похода; у германцев она описана Цезарем и продолжала существовать у викинговix.67 Такая дружина соответствовала прежде всего обществу, в котором еще не сформировались или только начинали складываться классы, и была зафиксирована у славян Тацитом в известии о венедах.68 Такого типа временные союзы не обременяли вождей содержанием дружинников и не приводили к значительному имущественному расслоению. Настоящая развитая дружина была отрядом, остающимся под крышей и на содержании вождя; ее начало падает на время усиливающейся военной деятельности, которая была характерна именно для периода становления государственности, когда дружина благодаря грабительским походам стала важным средством добывания богатств.69 Такой тип дружины хорошо известен и германскому,70 и славянскому обществу.71

Однако уже в период раннефеодального государства складывается новый облик дружины, представляющей группу зависимых от правителя свободных людей, получающих от него материальную помощь и располагающих собственным хозяйством; эта форма дружины органически развилась из предшествующей и требовала больших затрат, будучи предназначена не только для организации военных нападений, приносящих непосредственный доход, но (может быть, в основном) для того, чтобы держать население в подчинении у вождя, князя; она стала слишком многочисленна, чтобы князь мог ее содержать. О Мешко I уже упомянутый автор пишет: «Он дает этим мужам одежду, коней, оружие и все, чего они потребуют. А когда у одного из них родится ребенок, он приказывает выплатить ему жалование». Эта дружина насчитывала 3000 человек.72 Тут мы видим дружину, состоящую из рыцарей, имеющих семьи, ведущих собственное хозяйство; эта форма дружины определялась существованием организованного государственного аппарата. Источники не дают сведений, была ли она результатом собственного развития польского общества или заимствована из соответствующих иностранных институтов; ничто, однако, не мешает признать, что она появилась из предшествующей формы дружины согласно естественному ходу исторического развития. В польской науке признавался именно эволюционный генезис славянских дружин;73 такому взгляду ни в коей мере не противоречит тот факт, что с аналогичными формами дружин мы встречаемся и на скандинавской почве.74

Следовательно, существование дружин у славян, а в особенности у Мешко I, не подтверждает тезиса о скандинавском происхождении Польского государства; даже если бы кто-нибудь доказал, хотя этого до сих пор не сделано, что Пясты использовали как образец скандинавские дружины, степень скандинавского влияния на создание Польского государства от этого не увеличится. Вообще проблема общественных институтов так сложна и требует привлечения такого большого сравнительного материала, что поспешные выводы на основе лишь внешних аналогий, без подробного анализа соответствующих институтов не могут считаться убедительными.

При отсутствии письменных известий ценные результаты можно получить при помощи ономастических и археологических исследований, которые проливают свет на проникновение инородных элементов в данную среду; другое дело, что они требуют осторожной и искусной интерпретации, чтобы отделить свидетельства о переселениях от свидетельств о торговых, политических и культурных отношениях.

Так, иностранное имя не всегда определяет этническую принадлежность его владельца и даже его далеких предков, поскольку во многих случаях является отражением современных или давних политических или же торговых, культурных отношенийxii. Это обстоятельство надо учитывать также при интерпретации названий местности, если они образованы от личных имен. Убедительным доказательством иноэтничного населения можно признать топонимы, образованные от иноязычных профессиональных или топографических терминовxiii; однако таких топонимов скандинавского происхождения ни на территории Польши, ни на территории Руси исследователи обычно не отмечают (за редкими, исключениями, вроде названий днепровских порогов). Еще большей осторожности требуют доводы, основанные на археологических находках, чем на ономастике, поскольку материальные предметы поступали прежде всего благодаря торговым отношениям и военным походамxiv.75 Доказательным свидетельством переселения можно считать только целые наборы иностранных предметов, например в захоронениях или на поселениях. При этом надо учитывать один момент, который недостаточно принимается во внимание, особенно в топографических исследованиях, а именно количественную оценку данных, обычно произвольную у сторонников норманнской теории. Уже несколько десятков точек на карте, особенно малого масштаба, создает оптический обман насыщенности территории иностранными элементами, но исследователь не должен поддаваться этому впечатлению, а обязан подтверждать свои выводы статистическим сравнением с общей картиной местных материалов.

Итак, для нас особенно интересны сведения о скандинавских топонимах на территории Великопольши, колыбели Польского государства и государства Пястов; они обозначены на картах Енихена76 и Паульсена.77 Здесь поражает число местных названий, которым приписывается скандинавское происхождение, в то время как число археологических находок невелико, особенно в сравнении с Поморьем и Силезией.78 Поэтому было бы рискованно говорить о значительном наплыве норманнов на основную государственную территорию Польши, тем более что число этих названий скромное — они составляют в Великопольше вместе с Куявией и Ленчицкой землей всего 19,79 причем некоторые, как Гордово,80 Щодронка, Щодрово,81 сомнительного происхождения, или же несомненно (как название оз. Гопло) не скандинавского. Допустим, что автор не исчерпал всех скандинавских названий и что на этой территории в действительности было около 20 скандинавских названий населенных пунктов. На этих землях, занимающих приблизительно 60 тыс. кв. км,82 около 1000 г. жило наверняка не менее 250 тыс. человек;83 здесь должно было находиться по крайней мере 3000 поселений (даже если считать 80 человек на поселение). Эти 20 пунктов со скандинавскими названиями составили бы около 0,7%, даже если бы все они существовали в конце X — начале XI в., в чем уверенности нетxv. Принимая во внимание, что значительная часть местных названий происходит от имен владельцев, надо признать, что викинги могли составлять только небольшой процент в правящем классе и были незначительной частью в сравнении со всем населением. Таким образом, топонимика дает свидетельство, противоположное тому, какое ей приписывали сторонники гипотезы о норманнском происхождении Польского государства.

Польские исследователи критиковали также попытку связать происхождение некоторых польских знатных родов, таких, как Авданцы и Лебеди, со Скандинавией.84 Из двух самых ранних имен представителей польской знати — Odilienus и Pribuvoius85 — второе несомненно, а первое вероятно польское.86 Однако это были сторонники немки Оды, и один из них мог происходить из свиты княжны. Очевидно, что отрицать проникновение в раннесредневековую Польшу иноземцев, в том числе норманнов, невозможно.87 Выходец из немцев есть даже среди редариевxvi, тем более что весьма вероятно стремление западных рыцарей попасть в дружину Пястов, что известно и из сведений Галла Анонима; но из того же источника видно, что иммиграция была незначительна.88 Ярким следом пребывания норманнов на польских землях надо признать названия, происходящие от слова vaering (варяг), на которые уже давно обращено внимание в русской историографии89 xix и которые исследовал шведский ученый Р. Экблум, считавший, что они расположены на торговых путях, идущих от Балтики к Кракову и по Бугу и Днестру к Черному морю.90 Название варяг, неизвестное в Западной Европе, пришло в Польшу, скорее всего, из Руси, его следы частично находятся вдоль пути, идущего из Киева через Краков на запад.91 Поскольку эти топонимы встречаются на пограничье и водоразделах, то, скорее всего, обозначают поселения, связанные с организацией транспорта и возникшие на ответственных местах, где надо было охранять дороги, или же при волоках. Труднее объяснить происхождение наименований великопольских поселений Варежин в Виленском повяте и Вареговице близ Гнезна,92 были ли они основаны купцами или же варягами, оставшимися на княжеской службе. И сохранившиеся названия типа Русек, Русочин, Русин, и археологические находки в Поморье свидетельствуют о проникновении древнерусских и, вероятно, варяжских элементов из Руси в Польшу не только сухопутным путем Киев — Краков, но и через Балтику,93 во всяком случае, упоминавшийся топоним Вареговице показывает, что они могли добраться и до княжеского двора, и до столицы края.

Особое внимание сторонники норманнской теории уделяли второму, якобы скандинавскому, имени Мешко I. Имя это названо только в одном источнике: акте о передаче под опеку «Гнезненского государства» папе (ок. 991 г.), а вернее, его кратком переложении, сохранившемся в двух группах записей; в одной имя передано как Dagome, в другой — Dagone. Некоторые историки допускали, что такая форма появилась из исковерканного выражения: Ego me[sco];94 но вероятнее, что в документе имя князя названо правильно, и оно звучало Dago(ne). Однако не обязательно связывать это имя со скандинавским Dagr. Назначение акта указывает на то, что Мешко, известный в источниках под своим славянским именем, в этом случае должен был быть назван своим христианским именем. Как в польской, так и в немецкой науке предполагалось, что оно звучало как Дагоберт, что указывает на его связи с Лотарингией, где существовал культ этого святого.95 Следует добавить, что мнение, будто дочь Мешко I, выданная замуж за шведского короля Эйрика, имела скандинавское имя Сигрид Сторрадаxxi, оказалось ошибочным после проверки по источникам: в действительности оно звучало Свентослава.96 На вымысле саг основан и другой ошибочный вывод, что якобы Волин был захвачен в X в. викингами под предводительством Стюрбьёрна; он опровергнут после тщательной проверки источников.97 Славянская принадлежность Волина в X в. и в более позднее время несомненнаxxii.98

Таким образом, в ономастических и письменных источниках не имеется прямых данных, которые бы свидетельствовали о значительной или хотя бы серьезной роли норманнов в генезисе и развитии Польского государства; без сомнения, скандинавы проникали в Польшу и в Великопольшу, но ограниченно. Этому заключению не противоречат и данные археологии, красноречивость которых как источника для изучения политических польско-скандинавских отношений охарактеризовал И. Костшевский, написавший в связи с работой Енихена: «Если на всей территории западной Польши есть только одно викингское захоронение в Чеплем (Гнезнский нов.) в Поморье, если в Гнездне и Познани, столицах якобы викинга Мешко I и местопребывании его „скандинавской“ дружины, не найдено ни одного памятника достоверно скандинавского, если в особенности нет тут викингского оружия, а типы оборонительных валов и домов имеют там характер чисто местный, старопольский, совершенно отличный от Скандинавии, то, очевидно, это является достаточным аргументом для опровержения утверждений о становлении Польши путем завоевания с севера».99 Правда, не исключено, что некоторые известные сегодня захоронения в Поморье — скандинавского происхождения; надо считаться и с тем, что, пока археология открывает все новые материалы, число скандинавских находок в Польше может возрастать; однако и имеющиеся данные археологии красноречиво свидетельствуют, что наибольшие скопления предметов скандинавского происхождения остались в Прибалтике, на славянском и прусском побережьях, хотя и там пока не находят признаков норманнского господства; по мере же удаления от побережья число скандинавских находок уменьшается; такое распределение говорит об их торговом происхождении. Если бы они были результатом политических отношений, то наибольшее сосредоточение их должно было бы находиться вокруг административных центров.

Уже упоминавшееся скандинавское захоронение в Чеплем100 может свидетельствовать об участии в этой торговле скандинавских купцов,101 которые, вероятно, не только привозили товары в балтийские порты, но и ходили в глубь края; очевидно, и поселения, названия которых происходят от слова варяг, указывают на наличие в Польше варяжских купцов, прибывавших из Руси. Таким образом, надо считаться с участием норманнов в организации и ведении польской торговли; менее ясной представляется их проникновение в ряды знати, хотя и это не исключено. Во всяком случае, отсутствие ясных следов говорит против большого наплыва норманнов и делает уже вовсе неправдоподобным их значительное участие в создании Польского государства. О норманнском же завоевании не может быть и речи.


Cпасибо сказано
Вернуться к началу
 Профиль  
За это сообщение пользователю Ragnar Lodbrok "Спасибо" сказали:
Кроличья лапка
 Заголовок сообщения: Re: Русь и норманны
СообщениеДобавлено: 29 май 2019, 17:55 
Администратор
 
Аватара пользователя


Зарегистрирован: 03 май 2017, 17:53
Сообщений: 22049
Медали: 53
Cпасибо сказано: 866
Спасибо получено:
19268 раз в 11997 сообщениях
Магическое направление:: Астрология, Рунология
Очков репутации: 70098

Добавить
Примечания

1 Тенденция к преувеличению роли норманнов проявилась и в отношении западных славян, хотя ни письменные источники, ни археологические данные не дают для нее основания, свидетельствуя о чисто славянском характере этого края и его господствующего класса. (См.: Неnsеl W. Stara Lubeka w świetle wykopalisk. — PZach, 1946, t. 2, s. 271–274.) Правильным представляется мнение Д. Клейста, который определяет группу богатых захоронений (в повяте Бытом, Мястко, Славно), содержащих скандинавские предметы быта, украшения, а также мечи с Рейна, которыми пользовались викинги, как захоронения славянских мужей, а не викингов; он признает сомнительными только пять могил около «викингского» городища Копань с характерными гребнями из кости, которые часто встречаются в скандинавских погребениях и никогда — в славянских. (Кlеist D. v. Die urgeschichtlichen Funde des Kreises Schlawe. Hamburg, 1955, S. 19.)i

2 Например, немногочисленные группы скандинавских находок на картах в работе П. Паульсена (Рaulsen P. Axt und Kreuz bei den Nordgermanen. Berlin, 1939, S. 257–267). Ср. число норманнских находок в работах чехословацких ученых: Eisner J. Základy kovarštvi v době hradištní v Československu. — SAnt, 1948, t. 1, s. 386; idem. Kultura normanská a naše země. — Cestami uměni. Sbornik praci k poctě A. Matějčka. Praha, 1949, s. 36–44; Filip J. Pradziejc Czechosłowacji. Poznań, 1951, s. 414–418.

3 См.: Petersen E. Schlesien von der Eiszeit bis ins Mittelalter. Langensalza, 1935, S. 218; Zotz L. Die Frühgeschichte der Prager Burg. — Böhmen und Mähren, 1942, Bd. 3, S. 303; idem. Von den Mammutjägern zu den Wikingern. Leipzig, 1944, S. 94, 96. Зато в отношении Венгрии, где также есть скандинавские находки, не делают столь рискованных предположений о политической роли норманнов. (Eisner J. Kultura normanská…, s. 37; Paulsen P. Wikingerfunde aus Ungarn im Lichte der Nord- und Westeuropäischen Frühgeschichte. — АН, 1933, t. 12, S. 58.) Нужно, однако, признать, что в Чехии оседали, вероятнее всего, лишь норманнские купцы. См.: Łowmiański H. Początki Polski, t. 4. Warszawa, 1970, s. 421. — Прим. авт.

4 Они довольствовались утверждениями о германском (франкском) влиянии на внутреннее развитие Чехии. (Loehsсh H. Böhmen und Mähren im Deutschen Reich. München, 1939, S. 12; Вrackmann A. Die Wikinger und die Anfänge Polens-eine Auseinandersetzung mit den neuesten Forschungsergebnissen. — Abhandlungen der Preuss. Ak. der Wiss., Philos. —Hist. Klasse, 1942, № 6 Berlin, 1943, S. 30; Sappok G. Grundzüge der osteuropäischen Herrschaftsbildungen im frühen Mittelalter. — DO, 1942, № 1, S. 222.)

5 Спонтанное происхождение славянских государств (однако не без оговорок) С. Смолка использовал как аргумент против положения об ином происхождении Польского государства (Smоlka S. O pierwotnym ustroju społecznym Polski Piastowskiej. — RAU, 1881, t. 14, s. 331; Wojciechowski Z. Polska nad Wisłą i Odrą w X w. Katowice, 1939, s. 22). То же мнение существует в чешской литературе об истоках Чешского государства. (Сhаlоuрескý V. Počatky státu. českého a polského. — Dějiny lidstva, dil. 3. Praha, 1937, s. 591–619.) Вызывает сомнения положение Г. Прейделя о роли аваров в генезисе Моравского государства, поскольку достоверно известно, что это государство сложилось после падения Аварского каганата, которое, несомненно, облегчило и ускорило развитие государственности и мощи моравов. (Рrеidеl Н. Die vor- und frühgeschichtlichen Siedlungsräume in Böhmen und Mähren. München, 1953.)

6 А. Гейштор, характеризуя исследования о возникновении Польского государства, посвятил норманнской концепции только небольшое замечание в сноске (Gieysztor A. Genesa państwa polskiego w świetle nowszych badań. — KH, 1954, r. 61, № 1, s. 109). О более ранней трактовке этой концепции см.: Serejski M. Z zagadnień genezy państwa polskiego w historiografii. — KH, 1953, г. 60, № 3, s. 147–163.

7 Hellmann M. Grundfragen…, S. 401.

8 Обзор этих исследований до 1925 г. дал О. Бальцер (Ваlzеr О. О kształtach państw Sіowiańszezyzny Zachodniej. — Pisma pośmiertne, t. 3. Lwów, 1937, s. 15–28), а до начала второй мировой войны — 3. Войцеховский (Wojciechowski Z. Op. cit., s. 8–14).

9 Маłесki A. Lechici w świetle historycznej krytyki. Lwów, 1897; Łowmiański H. Lędzianie. — SAnt, 1953, t. 4; см. также: Tymieniecki К. Lędzicze (Lendici) czyli Wielkopolska w w. IX. — Pszegląd Wielkopolski, 1946, t. 2.

10 Szajnocha K. Lechicki początek Polski. Lwów, 1858, s. 308.

11 Ibid., s. 4. См.: Czacki Т. О litewskich i polskich prawach, t. 1. Kraków, 1861, s. 12. Чацкий вообще не касался норманнской проблемы в связи с образованием Польского государства. См. также: Lelewel J. Początkowe prawodawstwo polskie. Polska wieków średnich, t. 3. Poznań, 1859, s. 1.

12 Piekosiński F. O powstaniu społeczeństwa polskiego w wiekach średnich. — RAU, 1881, t. 14, s. 114. Автор развил концепцию В. Мацейевского, по мнению которого лехиты перед завоеванием Польши были высшим классом полабских славян и породнились с саксами, пришедшими из Скандинавии. (Maciejowski W. A. Pierwotne dzieje Polski i Litwy zewnętrzne i wewnętrzne. Warszawa, 1846).

13 См.: Smоlka S. Op. cit., s. 331.

14 Roepell R. Geschichte Polens, Bd. 1. Hamburg, 1840.

15 См., напр.: Kolańczyk K. Studia nad reliktami wspólnej własności ziemskiej w dawnej Polsce. Poznań, 1950, s. 163.

16 Kętrzyński W. Granice Polski w X w. — RAU, 1894, t, 30, s. 27.

17 Potkański K. Drużyna Mieszka a Wikingi z Jomsborga. — SAU, 1906, № 6, s. 8–9; Wachowski К. Jomsborg (Normanowie wobec Polski w w. X). Warszawa, 1914. Zakrzewski S. Mieszko I jako budowniczy państwa polskiego. Warszawa, 1922, s. 55. C. 3aкшовский признавал, опираясь на Кадлубка, польско-датскую борьбу за исходный пункт истории Польши. Обзор литературы о древних сношениях Польши со Скандинавией дал Я. Видаевич (Widajewiсz J. Kontakty Mieszka I z państwami nordyjskimi. — SAnt, 1954, t. 4, s. 131–149).

18 Semkowiсz W. Ród Awdańców w wiekach średnich. — Roczniki Towarz. Przyj. Nauk. Poznań, 1917, t. 44, s. 182–195; Kozierowski S. Pierwotne osiedlenie pojezierza Gopła. — SO, 1922, I, 2, s. 25.

19 Куник А. А., Розен В. Р. Известия ал-Бекри и других авторов о Руси и славянах, ч. 1. СПб., 1878, с. 100. Автор доказывает, что Моислав пользовался услугами датчан, отождествляя их с «даками»ii вслед за польско-силезской хроникой (там же, с. 101).

20 Там же, ч. 2. СПб., 1903, с. 104.

21 Krotoski К. Echa historyczne w podaniu o Popielu i Piaście. — KH, 1925, r. 39, s. 51.

22 Balzer O. Op. cit., s. 25; Bujak F. Nowa hipoteza o początkach państwa polskiego. — RH, 1925, r. 1, s. 290–296. Автор теоретически допускал возможность образования Польского государства в результате завоевания, но не находил этому доказательств в источниках. Решительно и согласно с господствующим в польской науке мнением он высказался за внутренний генезис Польского государства, как и других славянских государств. Grodecki R. Dzieje Polski średniowiecznej, t. 1. Kraków, 1925, s. 12. Точку зрения К. Кротоского опровергал также А. Л. Погодин (Погодин А. Л. Варяги и Русь. — Записки русского научного института в Белграде, 1932, т. 7, с, 95).

23 Обзор этой проблемы в немецкой литературе дал А. Браккман (Brackmann A. Op. cit.). Сравнение литературы о германской экспансии на южном и восточном берегу Балтики см.: Kunkel O. Ostsee. — In: Pauly-Wissowа-Кrоll. Real-Encyklopedie der classische Altertumwissenschaft, Bd. 36. Stuttgart, 1942, col. 1689–1854.

24 Holtzmann R. Böhmen und Polen im 10. Jahrhundert. — ZVGAS, 1918. Bd. 52, S. 36.

25 Schulte L. Beiträge zur ältesten Geschichte Polens. — Ibid., S. 40, 48, 56.

26 В рецензии на книгу Л. Шульте А. Хофмейстер скептически высказался о норманнском происхождении Мешко I (HZ, 1919, Bd. 120).

27 Вслед за К. Кротоским, но не ссылаясь на него, пошел Ф. Хейдебранд, указывая на норманнское и особенно «русско-варяжское» происхождение некоторых польских знатных родов (Неуdebrand der Lasa F. v. Peter Wlast und die nordgermaniscnen Beziehungen der Slaven. — ZVGAS, 1927, Bd. 61, S. 247–278; idem. Die Bedeutung des Hausmarken- und Wappenwesens für die schlesische Vorgeschichte und Geschichte. — Altscnlesien, 1936, Bd. 6).

28 Brackmann A. Din Wandlung der Staatsanschauungen im Zeitalter Reiser Friedrichs I. — HZ, 1932, Bd. 145, S. 1–18; idem. Die politische Entwicklung Osteuropas vom 10. bis 15. Jahrhundert. — Deutschland und Polen. München, 1933, S. 28–39; idem. Die Anfänge des polnischen Staates. — SBPA, 1934, Jg. 1934, S. 984–1015; idem. Der mittelalterliche Ursprung der Nationalstaaten. — SBPA, 1936, Jg. 1936, S. 128–142; idem. Die Wikinger und die Anfänge… Некоторые из этих статей опубликованы в кн.: Brackmann A. Gesammelte Aufsätze. Weimar, 1941, S. 154–187.

29 Brackmann A. Gesammelte Aufsatze, S. 260.

30 Ibid., S. 161, 163.

31 Kossinna G. Wikinger und Wäringer. — Mannus, 1929, Bd. 21, S. 99; Paulsen P. Axt und Kreuz…

32 Особенно Р. Экблум (Ekblоm R. Die Waräger im Weichselgebiet. — Archiv für slavische Philologie 1925, Bd. 39, S. 185–211). См также: Vasmer М. Beiträge zur slavischen Altertumskunde. — ZSPh, 1929, Bd. 6, S. 151–154; 1930, Bd. 7, S. 142–150; 1933, Bd. 10, S. 305–309; idem, Wikingerspuren bei den Westslaven. — Zeitschrift für osteuropäische Geschichte, 1932, Bd. 2, S. 1–16. Данные топонимики использовал Г. Коссинна (Kossinna G. Wikinger und Wäringer…, S. 105).

33 Brackmann A. Die Wikinger und die Anfänge…

34 Petersen E. Der ostelbische Raum als germanisches Kraftfeld im Lichte der Bodenfunde des 6–8. Jahrhundert. Leipzig, 1939, S. 254–262. См. также: Кunkel O. Rugi, Liothida, Rani. — Nachrichtenblatt für deutsche Vorzeit, 1940, № 16, S. 189–198. Тезис о преемственности германского элемента на славянских землях был поддержан в последующих работах: Petersen E. Die germanische Kontinuität im Osten im Lichte der Bodenfunde aus der Völkerwanderungszeit. — DO, 1942, № 1, S. 179–205; Reсhe O. Stärke und Herkunft des Anteiles nordischer Rasse bei den West-Slaven. — Ibid., S. 58–59; Wienecke E. Untersuchungen zur Religion der Westslaven. Leipzig, 1940, S. 290. Автор видел влияние религии «остаточных германцев» на развитие славянских верований. Ср. рецензию Г. Лабуды на его работу (SO, 1947, t. 18, s. 469).

35 Kostrzewski J. Słowianie i Germanie na ziemiach na wschód od Łaby w 6–8 w. — PA, 1946, № 7, s. 28; Кunkel O. — Baltische Studien, 1939, № 41, S. 304–306.

36 Brackmann A. Die Wikinger und die Anfänge…, S. 28; Forssman J. Wikinger im osteuropäischen Raum mit besonderer Berücksichtigung des Warthelandes. Posen, 1944, S. 20.

37 Так, Е. Шульдт пришел к выводу, что германское население в Мекленбурге (англы и саксы) в V в. ушло оттуда, хотя некоторые остатки его еще обнаруживаются в VI в., а в конце VI в. исчезают вовсе. Автор не утверждает, что переселение славян началось непосредственно после ухода германского населения, однако полагает, что они в этой стране были уже в VII в. (Sсhuldt E. Pritzier-ein Urnenfriedhof der späten römischen Kaiserzeit in Mecklenburg. Berlin, 1955, S. 104–107; idem. Die slavische Keramik in Mecklenburg und ihre Datierung. — Bodendenk-malpflege in Mecklenburg. Jahrbuch 1954. Schwerin, 1956, S. 162). Д. Клейст признает, что германское население исчезло с исследуемой им поморской территории в VII в., многочисленные же находки славянского происхождения датируются концом IX в. Однако этот автор, кстати, противоречащий Шульдту, не учитывает существования в Поморье славянского населения (Кlеist D. Op. cit., S. 18. Ср.: Kostrzewski J. Pradzieje Polski. Poznań, 1949, s. 184, 226).

38 Jänichen H. Die Wikinger im Weichsel- und Odergebiet. Leipzig, 1938. Выяснением генезиса Польского государства с помощью археологических данных занимался Г. Янкун, при этом он не ознавал, что они не дают возможности непосредственно решить проблему. (Jankuhn H. Zur Entstehung des polnischen Staates. — Kieler Blätter, Jg. 1940, S. 67–84.)

39 Bollnow H. — Baltische Studien, 1938, № 40, S. 380–381; Labuda G. — RH, 1939–1946, t. 15, s. 281–295. К осторожности призывали и языковеды. Vasmer М. — ZSPh, 1939, Bd. 16, S. 441–445.

40 Brackmann A. Die Wikinger und die Anfänge…; Коppe W. Das Reich des Mieszko und die Wikinger in Ostdeutschland. — DO, 1942, Bd. 1, S. 253–266; Ludat H. Die Anfänge des polnischen Staates. Krakau, 1942. Статья Форсмана носит компилятивный характер и повторяет положения Браккмана (Forssman J. Ор. cit.).

41 Корре W. Op. cit., S. 255.

42 Ibid., S. 265.

43 Brackmann A. Die Wikinger und die Anfänge…, S. 23, 30.

44 Ibid., S. 50.

45 Ludat H. Op. cit., S. 14.

46 Ibid., S. 57.

47 Hofmeister A. Der Kampf um die Ostsee vom 9. bis. 12. Talirhundert, 2 Aufl. Greifswald, 1942, S. 13, 34. Автор характеризовал результаты дискуссии, начатой Хольцманом в 1918 г., следующим образом: «Между тем это предположение должно быть введено в более широкий круг <вопросов>, без чего вряд ли возможно дать его обоснование». (Ibid., S. 34.) Имел сомнения относительно выводов дискуссии и О. Кункель (Кunkеl О. Die Ostsee, col. 1852).

48 Brackmann A. Die Wikinger und die Anfänge…, S. 7, 11.

49 Brackmann A. Gesammelte Aufsätze, S. 161, 163.

50 Ibid., S. 160.

51 Ibid., S. 340, 133. Мы не рассматриваем здесь специфических черт норманнских государств, описанных автором, поскольку эти детали не существенны для нашего главного вывода.

52 Mitteis Н. Lehnrecht und Staatsgewalt. Weimar, 1933.

53 У. Стаббс не придавал датскому завоеванию большого значения в развитии государственного строя Англии (Stubbs W. The Constitutional History of England, vol. 1. Oxford, 1875, p. 197–203). Эта точка зрения была поддержана, хотя и не целиком. Так, С. Б. Краймз говорит о непрерывности англосаксонского развития (Chrimes S. В. English Constitutional History. Oxford, 1948, p. 72). Зато Ф. Стентон считал, что скандинавское влияние недооценивалось (Stеntоn F. М. Anglo-Saxon England, 1950, p. 704).

54 Brackmann A. Gesammelte Aufsätze, S. 341.

55 «В непосредственном влиянии одного государства на другое не было недостатка, но вообще в различных странах происходило параллельное развитие под влиянием определенного „духа времени“». (Ibid., S. 354.)

56 Brackmann A. Gesammelte Aufsätze, S. 135.

57 Ibid., S. 139.

58 См.: Maurer К. Altnorwegisches Staatsrecht. Leipzig, 1907; Вugge A. Wikinger. — In: Hoops J. Reallexikon der germanischen Altertumskunde, Bd. 4. Strassburg, 1918–1919, S. 529. О королевской власти у германцев см.: Amirа К. v. Grundriss des germaniscіien Rechts, 3 Aufl. Strassburg, 1913, S. 149–153. Автор верно указал, что на усиление королевской власти повлияло завоевание территории Римской империи. См. также: Рlanitz H. Deutsche Rechtsgeschichte. Graz, 1950, S. 17, 43; Conrad H. Deutsche Rechtsgeschichte. Karlsruhe, 1954, S. 29. Если и признать основной чертой института королевской власти у германцев ее сакральный характер, то следует оговорить, что народу принадлежит не только право контроля, но и право свержения и даже умерщвления короля. См.: Vries J. de. Das Königtum bei den Germanen. — Saeculum, 1956, vol. 7, S. 298. Приведем характерное известие источника о королевской власти в Швеции: «Обычай у них таков, что какое бы то ни было общественное дело решается скорее единодушным приговором народа, чем властью короля» (Sic quippe apud eos moris est, ut quodcumque negotium publicum magis in populi unanima voluntate, quam in regia constet potestate. — Vita Anskarii auctore Rimberto, cap. 26. — MGH SS, t. II. Hannoverae, 1829, p. 712)vi.

59 «Абсолютизм» Пястов уже давно опровергнут Ф. Буяком (Bujak F. O naturze państwa piastowskiego. — RAU, 1905, № 3, s. 5–6). Эту проблематику с новой точки зрения освещает Я. Адамус (Adamus J. O monarchii Gallowej. Warszawa, 1952, s. 135–151). Если в довоенном издании С. Кутшеба писал, что власть Пястов «была очень сильной, абсолютной», то в посмертном издании той же книги издатель А. Ветулани, сохранив «была очень сильной», опустил слово «абсолютной» (Kutrzeba S. Historia ustroju Polski w zarysie, t. 1. Kraków, 1939, s. 21; Ср.: Ibid., Warszawa, 1949, s. 32).

60 Так, современник Мешко I Видукинд назвал среди окружения этого князя optimates, которые заявили пленному немцу Вихману, что получат у своего князя согласие на его освобождение, поскольку они не сомневались, что господин их послушает (Widukind. Res gestae Saxonicae, III, 69. — MGH SS, t. III. Hannoverae, 1839, p. 83)vii. Это событие относится к 967–968 гг. Мешко, сын Болеслава Храброго, объясняет послам императора, что не может исполнить данного им обещания из-за запрета отца и его рыцарей: «Его [Болеслава] рыцари, здесь присутствующие, этого не допустят» (sui milites hic modo presentes talia fieri non paciuntur. — Thietmar. Kronika, VII, 17. — Poznań, 1953, s. 225). Галл Аноним описывает советы Болеслава Храброго с consiliarii (советниками) согласно обычаям X–XII вв. (Galii Anonymi Cronica et gesta ducum sive principum Polonorum, I, 13. — Kraków, 1952, p. 32)viii.

61 Б. Д. Греков говорит о неустойчивом политическом единстве Киевской Руси (Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1953, с. 309; ср.: Юшков С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. М., 1949, с. 96). Браккман, рисуя образ сильной централизованной власти в «варяжском государстве» на Руси, ссылался на работу К. Штелина (Stählin К. Geschichte Russlands von den Anfängen bis zur Gegenwart, Bd. 1. Berlin, 1923, S. 54) и немецкий перевод «Курса русской истории» В. О. Ключевского. Однако ни одна из этих работ не дает права делать обобщений, которые на их основе предпринял Браккман (Brackmann A. Gesammelte Aufsätze, S. 341).

62 Характер княжеской власти нашел яркое отражение в древнерусском летописании. Игорь под давлением дружины вторично собирает дань с древлян и платится за жадность жизнью (ПВЛ, ч. 1, с. 39–41). Святослав Игоревич по призыву киевских бояр спешит с Дуная к Днепру для обороны столицы от печенегов (ПВЛ, ч. 1, с. 48); Владимир Святославич решает важные государственные дела в окружении бояр и старейшин города (ПВЛ, ч. 1, с. 58, 74 и др.).

63 Неllmann M. Die Grundfragen…, S. 401.

64 Jankuhn H. Op. cit., S. 69.

65 Фюстель де Куланж справедливо видел аналогичные институты у разных народов Галлии (Fustel de Coulanges. Les origines du système féodal, de bénéfice et de patronat, 6 éd. Paris, 1890, p. 27. Ср.: Julian С. La Gaule, 2, 5 éd. Paris, 1924, p. 77). Такое же мнение существует в немецкой литературе: Mitteis H. Lehnrecht, S. 18; Conrad H. Deutsche Recntsgeschichte, Bd. 1. Karlsruhe, 1954, S. 35; Vaněček V. Les “drużiny” (gardes) princières dans les débuts de l’État tschèque, t. 2, 1949, p. 429. О следах дружины в политическом строе средневековой Сербии см.: Тарановский Ф. В. Несколько идеографических черт старого сербского права. — Conférence des Historiens des États de l’Europe Orientale et du Monde Slave, vol. 2. Varsovie, 1928, p. 267.

66 См.: Schlesinger W. Herrschaft und Gefolgschaft in der germanisch-deutschen Verfassungsgeschichte. — HZ, 1953, Bd. 176, S. 235.

67 Ibid., S. 241.

68 Тацит пишет о венедах: «…ради грабежа <они> рыщут по лесам и горам, какие только ни существуют между певкинами и фенпами» (nam quidquid inter Peucinos Fennosque silvarum ac montium erigitur, latrociniis pererrant. — Tасitus. Germania, cap. 46)x. Это нельзя понимать иначе, как действия небольших вооруженных отрядов, организованных в дружины, хотя, по мнению Л. Нидерле, Тацит указал здесь лишь на кочевой образ жизни славян.

69 Именно эту «производительную» функцию дружины отметили немецкие послы в беседе со Святославом Ярославичем (1075 г.), который показал им свои богатства: «Се (богатства. — X. Л.) ни въ чьтоже есть, со бо лежить мьртво; сего суть къметие лучьше, мужи бо ся доищють и больша сего» (ПСРЛ, т. 2. СПб, 1908, стб. 189–190).

70 Рlanitz H. Op. cit., S. 18.

71 Vaněček V. Op. cit., p. 432.

72 Кowalski Т. Relacja Ibrahima ibn Jakuba z podróży do krajów słowiańskich w przekazie al-Bekriego. Kraków, 1946, s. 50.

73 Tymieniecki K. Społeczeństwo Słowian lechickich, s. 178.

74 Дружина как таковая описана в «Круге земном» на. примере дружины норвежского короля Олава Святого (1015–1030); она состояла из 60 собственно дружинников (hirdmenn), 30 купцов (gestir), и, кроме того, 30 слуг (húskarlar) (Snorris Konіgsbuch. Jena, 1922, S. 78)xi. Дружину, состоящую из 3000 (как у Мешко I) или 6000 воинов, имел Кнут Великий (ок. 995–1035) (Dänische Rechte. Weimar, 1938, S. 195–198). Однако датская королевская дружина в такой форме не могла появиться ранее возникновения раннесредневекового государства в середине X в. при Харальде Синезубом, т. е. не раньше правления Мешко I (см.: Das norwegische Gefolgschaftsrecht. Weimar, 1938, S. IX).

75 Kostrzewski J. Kultura prapolska. Poznań, 1949, s. 337; idem. Pradzieje Polski, s. 272; Małowist M. Problematyka gospodarcza badań wczesnośredniowiecznych. — Studia wczesnośredniowieczne, 1952, t. 1, s. 21.

76 Jäniсhen H. Op. cit., карта «Сопоставление названий местностей и археологических находок».

77 Рaulsen P. Axt und Kreuz…, S. 258, 267.

78 Л. Кочи утверждает, что в Поморье следов пребывания норманнов очень немного, однако в Великопольше их еще меньше (Koczy L. Jomsborg. — КН, 1932, г. 46, s. 288).

79 Jäniсhen H. Op. cit., S. 50.

80 Его можно связать с древнескандинавским gardr, а со старославянским gr-d-, superbus. {так. OCR} См.: Miklosich F. Die Bildung der slavischen Personen- und Ortsnamen. Heidelberg, 1927, S, 144.

81 Кроме топонима Щедрик, связываемого В. Семковичем с именем Теодорика, от которого должно происходить название Щодрково (Щодрунка, Щодрово. См.: Kozierowski S. Badania nazw topograficznych na obszarze dawnej Zachodniej i Šrodkowej Wielkopolski, t. 2. Poznań, 1922, s. 111, 112, 117), существовали старопольские имена Щодр, Щодрох (Тaszусki W. Najdawniejsze polskie imiona osobowe. Kraków, 1925, s. 99), от которых произошли названия Щодрохово, Щодров, Щодрово (Kozierowski S. Badania…, s. 390).

82 Ladenberger T. Zaludnienie Polski na początku panowania Kazimierza Wielkiego. Lwów, 1930, s. 35.

83 При плотности около 4–5 человек на 1 кв. км. Приблизительно в 1400 г., когда благодаря обилию источников можно полностью выявить древнейшие великопольские поселения, в этой местности на территории в 32400 кв. км существовало 2621 поселение (из которых 374 впоследствии в источниках не упоминались). При таких пропорциях на территорию в 60000 кв. км падает более 4800 поселений (Łowmiański H. Podstawy gospodarcze formowania się państw sіowiańskich. Warszawa, 1953, s. 242; Hładуłowiсz K. J. Zmiany krajobrazu i rozwój osadnictwa v Wielkopolsce od XIV do XIX w. Lwów, 1932, s. 79, 107.).

84 Brückner A. Dzieje kultury polskiej, t. 1. Kraków, 1931, s. 320–324; Friedberg M. Kultura polska a niemiecka, t. 1. Poznań, 1949, s. 108. Позднее попытались установить норманнское происхождение имени Kietlicz. (Grаррin Н. Normandie et Pologno. — RES, 1935, vol. 15, p. 224–228.)

85 Thietmar, IV, 58, р. 225.

86 Не исключено немецкое происхождение имени Odilienus, хотя известны германские имена близкого, но не идентичного звучания. (Förstemann E. Altdeutsches Namenbuch, Bd. 1. Bonn, 1900, col. 188 (Audiliana), 863 (Hodilo), 1183 (Odilus), 1184 (Odilia) и др.) Однако надо прежде всего считаться с польским именем Одолан, которое мог исказить немецкий хронист. (Тaszусki W. Oр. cit., s. 86.)

87 А. Брюкнер, не признавая скандинавское происхождение Авданцев и Лебедей, говорил, однако, о норманнах, что «некоторые из них, наверное, дошли до Польши, поселились здесь и обзавелись семьями» (Brückner A. Op. cit., S. 320).

88 Галл писал о Болеславе Храбром: «Любой честный чужеземец, отличившийся в бою, звался у него не рыцарем, а королевским сыном, и если, как это иногда случается, он узнавал, что кто-то из них испытывает недостаток в лошадях или в прочем, то давал ему множество, как бы в насмешку над остальными» (Et quicumque probus hospes apud eum in militia probabatur, non miles ille, sed regis filius vocabatur, et si quandoque, ut assolet, eorum quemlibet infelicem in equis vel in aliis audiebat, infinita dando ei circumstantibus alludebat. — Galli Anonymi Cronica, I, 16, p. 35)xvii. Очевидно, Галл делал выводы об обычаях Болеслава Храброго на основе более поздних наблюдений, так как писал и о Болеславе II Щедром: «благосклонно принимал чужеземцев» (hospitum susceptor benignus. — Ibid., 1, 23, p. 48)xviii. Известно, что Болеслав Храбрый пользовался помощью чужеземных воинов, в походах на Русь участвовали (кроме печенегов) немцы и венгры (Тhietmar, VIII, 32, р. 623), кое-кто из них мог поселиться в Польше. (См.: Тус Т. Z dziejów kultury w Polsce średniowiecznej. Poznań, 1924, s. 132–134.)

89 Куник А., Розен В. Указ. соч., с. 53.

90 Р. Экблум возражал против приписанного ему взгляда, будто бы варяги полностью захватили пути по Висле (Еkblоm R. Op. cit., S. 190, 192). M. Рудницкий, не опровергая полностью этимологию Экблума, одновременно доказывает, что она не единственно возможная и что эти названия могут происходить от польского (?) названия (имени) Waręga. Однако географическое размещение названий, русские аналогии, наконец, гипотетичность польского названия Waręga свидетельствуют в пользу этимологии Экблума. (Rudnicki M. Lechici i Skandynawi. — SO, 1922, t. 2, s. 220–234.)

91 Łowmiański H. Problematyka historyczna Grodów Czerweńskich. — KH, 1953, г. 60, № 1, s. 76.

92 См.: Kozierowski S. Badania…, s. 359 (Варяж — корчма под Пилкой в Виленском повяте; Варегове — княжеское владение в 1291 г.); idem. Badania…, t. 2, s. 442 (Варежин — корчма в Виленском повяте). Сомнительно, что варяги могли проложить себе дорогу на Балтику и в Швецию через Польшу, как это вытекает из положения Арбмана (Arbman Н. Une route commerciale pendant les X et XI siecles. — SAnt, 1948, t. 1, p. 435–438), допускавшего существование пути из Руси через Краков, далее Вислой или Одрой в Скандинавию; нет ни исторического, ни географического обоснования для этого пути, поскольку традиционные пути Двиной или Невой были для Руси не менее удобны.

93 Łęga W. Kultura Pomorza we wczesnym średniowieczu na podstawie wykopalisk. — Roczniki Tow. Nauk w Toruniu, 1930, t. 36, s. 219. О проникновении в Польшу русских дружинников свидетельствуют захоронения в Лютомерске под Лодзью первой четверти XI в. (дружинники киевского князя Святополка, изгнанного окончательно из Руси в 1019 г.)xx. См. также: Jażdżewski К. Stosunki polsko-ruskie w średniowieczu. — Pamiętnik Słowiaсski, 1955, t. 4, s. 355; idem. Cmentarzysko wczesnośredniowieczne w Lutomiersku pod Łodzią w świetle badań z r. 1949. — Materiaіy wczesnośredniowieczne, 1951, t. 1, s. 153–163.

94 Ваlzеr О. Genealogia Piastów. Kraków, 1895, s. 24. Взгляды автора разделял еще Хофман. Совершенно обособленную, скептическую точку зрения на передачу этого имени занял Видаевич, который попутно выступал и против норманнской теории (Widаjewicz J. Początki Polski. Wrocław-Warszawa, 1948, s. 123).

95 Kunkel O. Ostsee, col. 1852; Otrębski J. Imiona pierwszej chrześcijańskiej pary książęcej w Polsce. — SO, 1947, t. 18, s. 112; Łowmiański H. Imię chrzestne Mieszka I. — SO, 1948, t. 19, s. 261–283.

96 Это установил Стенструп, а за ним приняла польская литература.

97 Koczy L. Polska i Skandynawia za pierwszych Piastów. Poznań, 1934, s. 7–42; Labuda G. Saga o Styrbjörnie, jarlu Jómsborga (z dziejów stosunków polsko-szwedzkich w w. X). — SAnt, 1953, t. 4, s. 283–332. Очень низко оценивал известия саги о викингах из Йомсборга Я. де Фрис (Vriеs J. de. Altnordische Literaturgeschichte, Bd. 2. Berlin, 1944, S. 188).

98 Labuda G. Op. cit., s. 328. Vasmer М. Slavische Befes-tigungen. — ZSPh, 1933, Bd. 10, S. 309. Автор указал, что ряд приморских славянских городов служил, как он полагал, для обороны против викингов. Нет, однако, сведений, чтобы там когда-либо осели викинги. См.: Kowalenko W. Starosіowiańskie grody portowe. — PZach, 1950, t. 6.

99 Kostrzewski J. — Przegląd Archeologiczny, 1937–1939, I. 6, s. 329–331; idem. Kultura prapolska, s. 476. Определено даже число скандинавских захоронений в Поморье — 10. Не оправдались предположения некоторых исследователей, что курган Крака под Краковом является могилой какого-то норманнского вождя; после исследований в 1934–1936 гг. выяснено, что в нем нет норманнских древностей и он был насыпан, скорее, в VI–VII вв. (Friedberg M. Op. cit., t. I, s. 36).

100 Менее правдоподобно предположение, что это захоронение викинга, умершего во время похода, как это когда-то допускали (см.: Slaski К. Stosunki krajów skandynawskich z południowowschodnim wybrzeżem Bałtyku od VI do XII wieku. — PZach., 1952, t. 8., № 5–6, s. 37); поскольку не удалось обнаружить шведской и датской военной экспансии в восточном Поморье и Прусии, тем более трудно допустить, что предпринимались походы в глубь страны.

101 О польско-скандинавской торговле см.: Kostrzewski J. Pradzieje Polski, s. 272–273; Małowist M. Z problematyki dziejów gospodarczych strefy bałtyckiej we wczesnym średniowieczu. — Roczniki dziejów społecznych i gospodarczych, 1948, t. 10, s. 94. В. Лепта справедливо связывает проникновение викингов в Поморье с торговыми отношениями со Скандинавиейxxiii.

*****

i Детальное исследование скандинавских находок на западнославянских землях проведено Яном Жаком: Żak J. “Importy” skandynawskie na ziemiach zachodniosłowiańskich, t, 1–2. Poznań. 1963–1967. Для этнической характеристики погребений необходимы данные не только вещевого комплекса, но и погребального обряда. В частности, костяные гребни, которые Д. Клейст считает показателем этнической принадлежности, производились в скандинавских мастерских в достаточно больших количествах и могли быть предметами импорта; этнически показательным может считаться лишь расположение гребня в могиле (по скандинавскому обряду его ломали и клали в урну: Лебедев Г. С. Разновидности обряда трупосожжения в могильнике Бирка. — Статистико-комбинаторные методы в археологии. М., 1970, с. 180–190). Что касается городища в Копани, то выводы Д. Клейста о скандинавском характере находок зиждились в основном на сходстве керамики этого памятника с керамикой Бирки: однако эта керамика в Бирке сама имеет западнославянское происхождение (см.: Żak J. “Importy”…, t. 2, Cześć syntetyczna, s. 44). Единичные скандинавские находки в Средней Европе, в том числе в Чехии, представляют собой в основном предметы парадного вооружения — например, так называемый меч святого Стефана из Пражского Града с рукоятью, украшенной скандинавским орнаментом. Стремление приобрести предметы роскоши чужеземного происхождения характерно для дружинных верхов формирующихся государств, так что эти предметы не всегда указывают на присутствие самих норманнов.

ii В западноевропейской хорографии и в скандинавской латиноязычной литературе начиная с XII в. смешение Дакии и Дании встречается неоднократно (например, у Адама Бременского, Саксона Грамматика, в Annales Ryenses и др.). См.: Metzenthin E. Die Länder und Völkernamen in der altisländische Schrifttum. Pennsylvania, 1941, S. 17). Интерпретация А. А. Купика поэтому не лишена оснований.

iii В 1-й половине I тысячелетия н. э. основную территорию Польши занимала так называемая пшеворская культура, в которой современные исследователи выделяют германский и славянский компоненты. Это соседство приводило к аккультурации и метисации двух групп (см.: Седов В. В. Происхождение и ранняя история славян. М., 1979, с. 53 и сл.). Новые волны славянской колонизации (с VI в.), видимо, довершили процесс ассимиляции германских групп населения. См. также: Неnsеl W. Polska starożytna. Wrocław, Warszawa, Kraków, Gdańsk, 1980, s. 499.

iv Боз (Boz), в предполагаемой славянской форме — Бож. В сочинении готского историка Иордана (VI в.) — король антов (rех Antorum, IV в.), отождествляемых в византийских источниках VI–VII вв. со славянами. Судя по этнониму неславянского происхождения и данным археологии, племенной союз антов был этнически смешанным объединением IV–VII вв. (см.: Попов А. И. Названия народов СССР. Л., 1973. с. 34–37; Русанова И. П. Славянские древности VI–VII вв. М., 1976, с. 111–112; Седов В. В. Происхождение…, с. 119 и сл.). Боз был побежден в войне с королем готов Винитарием, который в 375 г. «распял короля антов по имени Бож с сыновьями его и семьюдесятью старейшинами» (Иордан. О происхождении и деяниях гетов. М., 1960, с. 115). Это сообщение, однако, не проясняет характера политического образования антов IV в., тем более что Иордан вообще мог экстраполировать этноним в предшествующую эпоху.

v Само, глава западнославянского политического объединения в 623–658 гг. Согласно «Хронике» Фредегара, по происхождению Само — франкский купец. Политическое образование, возникшее в ходе восстания западных и части южных славян против аваров и борьбы с франкским государством, охватило территорию лужицких сербов, Моравию, Чехию, Словакию и др. и, видимо, распалось после смерти Само. Характер объединения точно не установлен: некоторые исследователи считают его государством, другие — союзом племен (см. наиболее обстоятельное исследование источников: Labuda G. Pierwsze państwo słowiańskie. Państwo Samona. Poznań, 1949; Łowmiański H. Początki Polski, t. 1, s. 418–419). При этом следует учитывать полисемию социальных терминов в раннесредневековых латинских хрониках, где слово rex могло обозначать и «король», и «племенной вождь». См.: Савукова В. Д. Об административно-политической терминологии в латинском языке раннего средневековья (VI–VII вв.). — В кн.: Античность и современность. М., 1972, с. 426–433. Очевидно, что политическое объединение представителей нескольких формирующихся народностей переросло рамки традиционного союза племен (см. о формировании славянских народностей в связи с процессами государствообразования: Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982). Но это же обстоятельство во многом определило и непрочность «государства» Само.

vi Переводы латинских источников, цитируемых X. Ловмяньским и не изданных на русском языке, выполнены А. В. Назаренко.

vii Русский перевод: Видукинд Корвейский. Деяния саксов. М., 1975, с. 193.

viii Русский перевод: Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских. М., 1961, с. 38.

ix Для эпохи викингов, скорее, характерен тип профессиональной дружины, нуждавшейся в постоянных кормлениях и описанной автором ниже (с. 49–50). Народное ополчение (шведский ледунг, например), в отличие от ополчений эпохи Цезаря и Тацита, собирается уже под эгидой королевской власти (Ковалевский С. Д. Образование классового общества и государства в Швеции. М., 1977, с. 105–110; Ekbom С. A. Ledung och tidig jordtaxering i Denmark. Stockholm, 1979).

x Русский перевод: Корнелий Тацит. Сочинения, т. 1. Л., 1969, с. 372.

xi Русский перевод: Снорри Стурлусон. Круг земной. М., 1980, с. 196. Размер дружины мог колебаться в значительных пределах. Так, при христианизации Наумдаля Олав Святой имел дружину в 300 человек (там же, с. 252).

xii Ср. ниже, прим. к с. 97, 226.

xiii Методика использования данных топонимики для характеристики этнокультурных связей активно разрабатывается в последние годы, в частности и для определения скандинавского влияния на англосаксонское общество. Наибольшую сложность представляет — при отсутствии письменных памятников соответствующего времени — датировка топонимов. Способ образования (отпатронимический и топографический) для определения языковой принадлежности топонима (в отличие от его хронологии) представляется ныне малосущественным. Были внесены существенные коррективы и в статистические методы оценки иноязычной топонимики. Обзор состояния топонимических исследований на англо-скандинавском и франко-скандинавском материале см.: Fellows Jensen G. Op. cit.; idem. Place-Names Evidence for Scandinavian Settlement in the Denlaw. A Reassessment — In: The Vikings. Uppsala, 1978, p. 89–98.

xiv Действительно, и торговые связи Руси и Скандинавии, и военные походы находят отражение в материальной культуре. Однако наиболее интенсивные следы связаны с постоянным пребыванием скандинавов в каком-либо месте. Не случайно, число скандинавских находок IX и первой половины X в. на территории Восточной Европы невелико и заметно увеличивается лишь к середине X в., когда начинается процесс оседания варягов в древнерусских раннегородских центрах.

xv Помимо естественной условности демографических подсчетов для ранних эпох, следует также учитывать, что для скандинавов повсюду были притягательны сложившиеся населенные пункты и города, которые обладали устоявшимся названием. Естественно, что далеко не все пункты, в которых оседали скандинавы, получали скандинавские названия; в то же время скандинавское происхождение топонима отнюдь не свидетельствует об исключительном или хотя бы преобладающем скандинавском населении в нем.

xvi Редарии (redarii), ратари, ретряне — западнославянское племя, входившее в племенной союз лютичей (Тhietmar. VI, 17, 23, 24).

xvii Русский перевод: Галл Аноним. Указ. соч., с. 46.

xviii Там же, с. 54.

xix См. подробную сводку названий с корнем варяг в северо-западной Руси: Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу (Местные названия скандинавского происхождения в связи с вопросом о варягах на Руси). — Известия АН, VII сер., Отд. общ. наук. Л., 1934, № 7, с. 485–532; № 8, с. 609–630. В несколько более ранной работе М. Фасмер (Vasmеr М. Wikingerspuren in Russland. — SBPA, 1931, Bd. XXIV, S. 649–674) дал перечень всех названий (гидро-, топо-, ойконимов и др.), которые, по его мнению, имеют скандинавское происхождение. Он особенно подчеркивал приуроченность скандинавских топонимов к водным путям. Исследование Рыдзевской, как кажется, не подтвердило этого вывода. Неясно, однако, все ли приводимые ею, Фасмером и Экблумом (Ekblom R. Rus- et varęg- dans les noms de lieux de la région de Novgorod. — Archives d’etudes orientales, Upsal, t. XI, 1915) названия восходят к IX–X вв., а не являются более поздними производными. Никто из исследователей не картографировал топонимы скандинавского происхождения, поэтому вопрос об их связи с водными путями остается открытым.

xx О некрополе в Лютомерске см. также: Nadоlski A., Abramowicz A., Poklewski T. Cmentarzysko z XI w. w Lutomiersku. Łódz, 1959; Яжджевский К. Элементы древнерусской культуры в Центральной Польше. — В кн.: Древняя Русь и славяне. М., 1978, с. 213–218.

xxi Существует две версии о происхождении Сигрид (конец X — начало XI в.), жены шведского конунга Эйрика Победоносного, позднее — датского конунга Свена Вилобородого. По скандинавским сагам, обращавшим пристальное внимание на вопросы генеалогии, она была дочерью шведского стурмана Скоглар-Тости (Eyrbyggia saga. См.: Toll H. Kring Sigrid Storråda. Historik undersökning. Stockholm, 1926). В современной литературе поставлено под сомнение само ее существование как реального лица, поскольку с ее именем в сагах связан ряд фольклорных мотивов (Ahlsten J. Sigrid Storrada. Sagodrottning eller kungamoder. Visby, 1975). В польской историографии считается доказанным выдвинутое еще Стенструпом предположение об идентичности Сигрид и Свентославы, дочери (или сестры) Мешко I. Отождествление основывается на сообщениях в «Истории короля Кнута» (Gesta Cnutonis regis), Титмара Мерзебургского (Chronicon, VII, 39), Адама Бременского (II, 39, schol. 24) и Саксона Грамматика (Gesta Danorum, VI, 5; VIII, 1). См.: Koczy L. Związki matżeńskie Piastów z skandynawami. — Slavia Occidentalis, 1933, t. XI; Żуlińska J. Piastówny i żony Piastów. Warszawa, 1972. В них упоминается жена Свена — полька по происхождению, дочь Мешко I и сестра Болеслава Храброго, однако, ни в одном источнике она не названа по имени, нет и указаний в них на ее первый брак со шведским королем. В сагах же имеются сведения о первой — до Сигрид — жене Свена, славянке по имени Гуннхильд, позднее изгнанной им. Как кажется, есть основания для отождествления дочери Мешко I с Гуннхильд, но отнюдь не с Сигрид.

xxii Сообщение «Саги о викингах из Йомсборга» о нападении отряда викингов под предводительством Стюрбьёрна на г. Волин (980-е гг.) в настоящее время считается достоверным. Волин (и другие приморские города) как порт международной торговли при безусловном преобладании славянского населения, несомненно, привлекал иноземцев. См., в частности, скандинавские бытовые вещи в слоях IX–X вв. (Wikinger und Slawen. Berlin, 1982, S. 275. fig. 288, S. 288, fig. 308. См. также о кладах: Żak J. “Importy…”, t. I, S. 43–47). Вместе с тем из Волина, по мнению Я. Жака, поступала в Бирку керамика (Żak J. Wczesnofeudalna Skandinawia. Wrocław, Warczawa, Kraków, 1969, ryc. 86).

xxiii Новую литературу о торговых отношениях Польши и Скандинавии в эпоху викингов, особенно в Поморье, см.: Żak J. Studia nad kontaktami handlowymi społeczeństw zachodnio-słowiańskich ze skamiynawskimi od VI do VIII w. n. e. Wrocław, 1962; Slaski K. Tysiąclecie polsko-skandynawskich stosunków kulturalnych. Wrocław, 1977.


Cпасибо сказано
Вернуться к началу
 Профиль  
За это сообщение пользователю Ragnar Lodbrok "Спасибо" сказали:
Кроличья лапка
 Заголовок сообщения: Re: Русь и норманны
СообщениеДобавлено: 29 май 2019, 18:10 
Администратор
 
Аватара пользователя


Зарегистрирован: 03 май 2017, 17:53
Сообщений: 22049
Медали: 53
Cпасибо сказано: 866
Спасибо получено:
19268 раз в 11997 сообщениях
Магическое направление:: Астрология, Рунология
Очков репутации: 70098

Добавить
Глава II Состояние исследований роли норманнов в генезисе Древнерусского государстваi

Проблема норманнов на Руси более сложна для исследования, чем в Польше. Объективную трудность составляет состояние источников, которые хотя и многочисленны, и разнообразны, но не являются ни полностью достоверными, ни точными, ни согласующимися друг с другом. Они свидетельствуют о присутствии норманнов в Восточной Европе, но не говорят о формах и масштабах их деятельности на этой территории. К этому добавляются субъективные трудности: предубеждение исследователей, которое так ярко проявилось в постановке и решении норманнского вопроса на польской почве. В дискуссии по норманнской проблеме на Руси можно заметить определенную эволюцию, выражающуюся в перемене ролей: в XIX в. субъективные моменты были особенно сильны среди противников норманнской теории, которые доходили до отрицания присутствия скандинавов в Восточной Европе вопреки очевидным свидетельствам источников; однако с прогрессом источниковедения, а также расширением круга данных, особенно археологических, антинорманисты, защищавшие свою концепцию в модернизированной форме (признавая присутствие норманнов на Руси), находили все более веские доводы; в то же время для норманистов характерно было все более упорное нежелание пересмотреть положения, определенные историографической традицией и продиктованные в значительной степени a priori усвоенным взглядом о неспособности и неготовности славян к созданию собственного государства.

Мы не собираемся заниматься подробным анализом специальной литературы, которая насчитывает сотни названий. От этого нас освобождают уже существующие многочисленные обзоры норманнской проблемы, среди них самый обширный — В. А. Мошина1, а также тот факт, что не все эти работы имеют историографическую ценность. Ограничимся характеристикой лишь важнейших этапов и спорных моментов, а также существенных достижений в историографии.

Норманнская концепция имеет на Руси давнишнюю, почти 850-летнюю историю, поскольку ее первым сознательным творцом был автор «Повести временных лет», которым большинство исследователей признает монаха Киево-Печерского монастыря Нестораii. Его мнение о скандинавском происхождении Руси повторялось в позднейших летописях; оно было известно как при царском дворе в ------, так и за границей, в особенности в Швеции.2 Первые научные основы норманнской проблемы пытался заложить член Петербургской Академии наук Г. С. Байер, языковед, продемонстрировавший одновременно некоторое знание исторических источников и склонность к их достаточно критической — при тогдашнем состоянии источниковедения — оценке, несмотря на использование неудачных этимологий. Его работы, приводимые иногда в библиографиях, фактически забыты. В своей самой первой статье он указывал на скандинавское происхождение варягов и таких имен, как Рюрик и другие, приведенных в летописи;3 однако он не был норманистом. В другой статье он объяснял истоки Руси и признавал, что название русы применялось и к шведам, но утверждал в то же время: non a Scandinavis datum est Rossis nomen («россы восприняли свое название не от скандинавов»).4 Он полагал, что на русском Севере среди основного финского населения развивалась готскаяiii, а затем славянская колонизация, которая от своей распыленности («рассеивание» — dispersio) получила название росской или русской5. Он писал, что славяне приняли к себе династию готского происхождения. В своих статьях6 Байер собрал основной круг письменных источников — русских, греческих, латинских, посвященных истокам истории Руси; обращался он и к скандинавским источникам, но не использовал арабские, тогда еще не опубликованные, хотя сам был крупным востоковедом. Его работа подготовила почву для дальнейших исследований, в чем, а отнюдь не в выводах по существу, состоит основная научная заслуга Г. С. Байера.

Материалы источников, собранные и опубликованные Байером, были использованы для подтверждения норманнской теории Г. Ф. Миллером, который своим не только нетактичным, но и не соответствующим исторической действительности7 утверждением о завоевании ------ в результате победного похода шведов вызвал негодование среди слушателей и молниеносную отповедь М. В. Ломоносова (1749 г.). С этого момента разгорелась полемика по норманнской проблеме. Новым аргументом, в ту пору авторитетным для норманистов, было установление связи между названием Руси через финское определение Швеции — Ruotsi и названием шведского побережья в Упланде: Roslagen, приведенное Ю. Тунманом в работе «Untersuchungen über die älteste Geschichte der östlichen europäischen Völker» (Leipzig, 1774). Идеализация исторической роли германских народов в эпоху Просвещения, с одной стороны,8 и взгляд на славян как на народ, лишенный политических способностей, — с другой, а также присущее феодальному обществу убеждение, что государства образуются при завоеваниях, составляли теоретические посылки норманнской теории генезиса Древнерусского государства. А. Л. Шлёцер в своих комментариях к летописи Нестора, опубликованных в 1802–1809 гг.9, сопоставил и подверг критическому анализу результаты достаточно обширной уже в XVIII в. литературы предмета, формулируя норманнскую теорию в крайней форме. Стараясь выяснить, как могли осуществить завоевание обширных славянских и финских земель немногочисленные заморские захватчики, этот ученый предполагал, что местные племена, которые вошли в состав, как он считал, основанного Рюриком Новгородского государства, были полудики и слишком малочисленны;10 его смущало лишь то, каким образом немногочисленные славяне смогли ассимилировать соседние народы, включая и норманнских завоевателей.11

В XIX в. в роли ярых сторонников норманнской теории и постоянных ее защитников выступили два историка, значительно отличающиеся методами своих исследований. Одним из них был М. П. Погодин12 (ум. 1875 г.), который собрал результаты своих многолетних разысканий в трехтомной работе, посвятив первый том критике источников, в первую очередь Нестора.13 Этой летописи, в противовес скептицизму М. Каченовского и его школы, он полностью доверял, поскольку, по его мнению, она опиралась на записи, которые велись в Киеве со времени принятия христианства Аскольдом и Диром. Отвергал он только легенды, заимствованные из скандинавских саг и устных преданий.14 Сравнивая данные Нестора с местными и иностранными одновременными известиями в других источниках, он пришел к выводу об их схожести.15 Он считал также летопись главным и вполне достаточным источником для доказательства (которое признавал — не без справедливости — «математически ясным»16) скандинавского происхождения не только варягов, но и слова русь.17 Известным достоинством работ Погодина было стремление к систематическому и исчерпывающему рассмотрению материала, однако его критика была поверхностной и основывалась на буквальном следовании за источником.

Второй из главных представителей норманистской школы, Арист (или Эрнест) Куник (ум. в 1899 г.), пользовался совершенно иной исследовательской методикой, чем Погодин. Уклоняясь от обобщения и даже систематизации своих выводов по норманнскому вопросу (кроме первой работы: «Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slaven», t. 1–2. СПб., 1844–1845, которая, как он сам признавал, быстро потеряла актуальность, особенно ее второй том), он довольствовался подробными комментариями, посвященными отдельным вопросам. Комментарии Куника были включены в две крупные работы: одну, написанную востоковедом Б. Дорном и посвященную русским походам в Прикаспийские территории;18 другую, содержащую публикацию и комментарии к сообщению Ибрагима ибн Якуба о славянах в пересказе ал-Бекри, подготовленные самим А. Куником при участии востоковеда В. Розена.19 Его преувеличенная склонность к мелким деталям и отступлениям вызвала суровую критику.20 Однако надо признать, что, хотя Куник свято верил в истинность норманнской теории, он не остался глухим к аргументам противников; он отказался от менее обоснованных выводов, отступая в дальнейшем на оборонительные позиции, и тем самым способствовал продолжению дискуссии. Вообще же, благодаря тщательному анализу источников, он сделал для ослабления защищаемой им теории больше любого некритичного антинорманиста прошлого века. Особенно заслуживает внимания его меткое и противоречащее Погодину мнение (хотя сам он называл шутливо антинорманистов «антинесторцами»), что норманнскую теорию нельзя доказать на основе текстов Нестора, которые еще ждут тщательного анализа. Он полагал, что при существующем состоянии исследований (написано около 1875 г.) в спорах о норманнской проблеме было бы разумнее полностью отказаться от киевской летописи и изучать начальную историю государства на Руси исключительно на основе иностранных источников.21 Очевидно, что это заключение было ошибочным, поскольку «Повесть временных лет» при критическом ее анализе должна быть основным источником начальной истории Руси. Куник опередил на пару поколений тех норманистов, которые и сегодня охотно отвергают летописные свидетельства. Опередил он их также, отказываясь от этимологии русь < ruotsi < Рослаген, хотя он отстаивал ее ещё в своей работе «Die Berufung der schwedischen Rodsen».22 Высказывался он, хотя и нерешительно, и против концепции завоевания Руси норманнами.23

Первая половина XIX в. была периодом решительного перевеса норманнской теории в русской историографии, что было вполне естественно при тогдашнем состоянии критики источников и представлений об историческом процессе как результате деятельности в первую очередь правителей. К ней присоединился и ведущий историк дворянской ------ Н. М. Карамзин. Однако постепенно появилось и противоположное, антинорманистское направление, вызванное, несомненно, отчасти ненаучными побуждениями — наивно понятым патриотизмом, но отчасти и внутренними противоречиями в недостаточно аргументированной концепции норманизма. Серьезные оговорки против нее выдвинул Г. Эверс, который хотя и признавал скандинавское происхождение варягов,24 но указывал одновременно на отсутствие в северных источниках данных, подтверждающих скандинавское происхождение названия русь25. Одновременно он напомнил — Байер и Шлёцер уже до него отметили это — о существовании этого наименования на юге и вообще на территории восточных славян еще до прихода Рюрика в Новгород. Однако слабость аргументации Эверса состояла в том, что он не мог противопоставить норманистской собственную убедительную концепцию, поскольку выступил с фантастическим домыслом о хазарских истоках руси26. Основным антинорманистом XIX в. справедливо считается С. Гедеонов; он27 подверг критике весь круг источников, которыми оперировали норманисты, и выдвинул положение, что Нестор использовал не письменные свидетельства, а «народные предания» или же излагал собственные домыслы.28 Сходство между названиями ruotsi, Рослаген, русь — согласно с результатами давней работы Г. Розенкампфа29 — он считал случайными.30 Формулируя собственные выводы, Гедеонов старался показать, что варягами называли норманнско-вендских пиратов,31 а русь определял как южную часть восточного славянства; ведь рядом с киевской должна была существовать русь черноморская.32 Слабой стороной этого вообще-то критического исследования было игнорирование научных методов языкознания и использование им вольных, дилетантских этимологий. Тогда же языковед В. Ламанский, придя на помощь антинорманистам, утверждал, что скорее не название русь произошло от ruotsi, а финское слово ruotsi — от названия русь;33 однако вывод его, будто славянская русь первоначально жила в Скандинавии и оттуда переселилась на территорию восточных славян,34 относится к области фантазии. Вообще, во второй половине XIX в. появился ряд антинорманистских работ. Например, Д. Щеглов на основе, главным образом арабских источников, полагал, что название русь первоначально определяло финское племя меря, жившее между Волгой и Окой,35 в то время как Д. Иловайский видел в руси черноморских славян, к которым относил также скифов, гуннов и др.36 Концепции такого типа свидетельствовали, что если норманисты не умели убедительно доказать норманнское происхождение слова русь, то их противники не располагали соответственно обработанными материалами для создания концепции местного начала Древнерусского государства. При тогдашнем состоянии знаний норманнская теория соответствовала представлениям большинства критически и непредвзято мыслящих исследователей, которые закрывали глаза на ее недостатки, не будучи в состоянии заменить ее другой, более убедительной теорией.

Наиболее законченную форму норманнской теории придал датский языковед В. Томсен.37 Его работа хотя и не внесла в дискуссию ни новых аргументов, ни источников, но, написанная ясно, имела научный аппарат и, особенно благодаря убедительному разбору источников, оказала большое влияние на дальнейшее развитие историографии и представляет до сих пор классическое норманистское направление,38 хотя автор несравним с А. Куником ни по уровню критики источников, ни по знанию фактов и выводы его в некоторых отношениях более консервативны. В. Томсен поддержал положение Тунмана о происхождении названия ruotsi > pycь от Рослаген; согласно с первым предположением Куника, Томсен связывал их с наименованием жителей шведской области Рослаген, которые должны были, по его мнению, называться Rods-karlar или Rods-maen.39

Но и сам Куник, отказавшийся от этой этимологии, заменил ее не менее ошибочной — готской, производя название русь от готского hrodh — «слава» (отсюда определение черноморских готов как хредготов). Это слово, по его мнению, входило в состав имени Рюрик (Hródhrekr) и первоначально обозначало династию, а потом было перенесено на страну, где эта династия правила.40 Еще дальше продвинулся В. Васильевский, признавая готами существовавший в IX в. в Причерноморье народ Rhos,41 в чем его поддержал А. Будилович.42 Эта теория переоценивала роль готов в северном Причерноморье после ухода их основной массы на запад, не находила она определенного подтверждения и в источникахiv.

Научные достижения в XIX и начале XX в. состояли не только в переработке, отчасти бесплодной, норманнской концепции или же в противопоставлении ей еще незрелых опытов антинорманистов, а в расширении источниковой основы проблемы и проведении основательного анализа главного источника — «Повести временных лет». Хотя среди исследователей норманнского вопроса в XVIII в. был востоковед Байер, а знаниями в области арабистики обладал также Шлёцер,43 однако только X. М. Френ более широко ввел в русскую историографию восточные источники, касающиеся как самой руси (особенно благодаря публикации текста с переводом Ибн Фадлана и др.44), так и ее ближайших соседей, хазар и волжских булгар.45 Издатель искал в этих источниках подтверждения норманнской концепции. Позднейший же исследователь, А. Котляревский, рассматривая арабские известия о руси, пришел к выводу, что они имеют в виду славянскую русь.46 Использование этих известий было облегчено изданием их свода (в русском переводе), подготовленным А. Гаркави, кстати, не слишком критически. Д. Хвольсон опубликовал, также по-русски, сведения Ибн Русте.47 Эти источники были широко учтены норманистами, о чем свидетельствует хотя бы сотрудничество Куника с Дорном и Розеном,48 но в не меньшей степени они были использованы и для обоснования противоположной концепции (Гедеонов и уже упомянутый Котляревский). Антинорманистами объявили себя также упомянутые издатели восточных источников Д. А. Хвольсон и А. Гаркави.49 Однако арабские авторы, сохранившие известия преимущественно не слишком точные, дошедшие к тому же в пересказах и позднейших переделках, черпали информацию часто из вторых рук, как правило, не были знакомы непосредственно с экзотической для них Восточной Европой и потому предоставляли исследователям широкие возможности для обоснования различных теорий и не могли содействовать выяснению происхождения руси без скрупулезного анализа других, особенно местных источниковvi.

Гораздо больший результат был достигнут в области археологических разысканий, особенно со второй половины прошлого века, о чем свидетельствовали основание в 1859 г. Археологической комиссии, в 1864 Московского археологического общества, в дальнейшем организация археологических съездов 1869–1911 гг., и, наконец, возросшее число научных публикаций.50 К концу XIX в. материалы раскопок уже сделали возможным исторический синтез, создав основу для сопоставления со сведениями летописей о расселении восточнославянских племен в период формирования Древнерусского государства.51 Археологи не забыли упомянуть проблему инфильтрации норманнского элемента, причем норманнская теория встретила определенные возражения.52 Тем не менее норманисты старались использовать результаты археологических исследований в свою пользу. Т. Арне попытался свести воедино все археологические находки на территории ------ и на этой основе пришел к выводу о существовании нескольких скандинавских колоний в разных частях Восточной Европы.53vii Его работа представляет как бы продолжение труда Томсена на материалах археологии и существенно дополняет его. И позднее археологи пытались найти следы норманнов в некоторых районах Руси, прибегая к вольной — скорее в пользу иноземного элемента — интерпретации находок, недостаточно считаясь с возможностями местного населения приобретать скандинавские предметы путем торговли. Этот метод, который распространен также и для чешских и польских материалов, был пересмотрен лишь в послевоенный период в советской историографии.54viii Однако значение археологических данных для обсуждаемой проблемы состоит не столько в определении их этнической принадлежности, сколько и прежде всего в отображении развития производительных сил и материальной культуры, а в определенной мере и социальной структуры. Именно эти возможности археологии широко использовала советская наука.

К сожалению, материальные предметы, которыми оперирует археология, не дают достаточного основания для всесторонней характеристики социально-экономического развития,55 еще меньше пригодны они для исследования политической истории формирования государства. Этой цели прежде всего служат письменные источники, поэтому их анализ и интерпретация являются существенным условием решения норманнского вопроса. В чисто теоретическом плане наибольшее значение принадлежит прямым источникам, т. е. написанным в среде народов, непосредственно принимавших участие в исследуемом процессе, в данном случае славян и скандинавов. При этом данные скандинавских источников крайне ограниченны. Известия скандинавских саг, записанных в XIII–XIV вв.ix, не могут быть достоверными для характеристики хода скандинавской экспансии на востоке в VIII–IX вв.,56 хотя и содержат ценные — при применении ретроспективного метода — данные для понимания организации этой экспансии, как и вообще скандинавских общественных отношений. Относительно многочисленные, хотя и фрагментарные, известия саг об истории Руси, которые опираются на песни скальдов, заслуживают наибольшего доверия лишь в описаниях событий времен Владимира Святославича, Ярослава Мудрого и до последней четверти XI в.;57 напрасной была бы попытка искать в них непосредственные данные о более раннем этапе формирования Древнерусского государства.58 Аналогичной представляется и другая категория скандинавских источников весьма лаконичного содержания — рунические надписиxi. Основная масса надписей относится к XI в.59 Таким образом, они также не содержат непосредственных данных о генезисе государства и возможном участии в нем норманнов. Следовательно, из источников, по своему происхождению наиболее близких к описываемым событиям, исследователям для рассмотрения остаются лишь русские, имеющие еще то достоинство, что они были созданы на месте непосредственных событий, и потому лучше других отражающие среду. Русские летописи — единственный источник, который дает по-своему систематический, хотя и не лишенный ощутимых пропусков обзор главных политических событий IX в. на Руси. Правда, текст «Повести временных лет» (Нестора) был отредактирован во втором десятилетии XII в. (1113–1118 гг.), поэтому он может быть использован лишь как основа для установления событий за 150–200 лет и только при условии основательной источниковедческой критики. Исследователи давно осознали, что Нестор, собирая известия, восходящие к IX в., насколько их можно проверить с помощью иностранных источников, пользовался не одной устной традицией, возможно, дополненной собственными соображениями, но располагал различными материалами, написанными как на месте, так и вне Руси. Исследования источников «Повести временных лет» особенно продвинулись в третьей четверти прошлого века благодаря М. И. Сухомлинову, а также работам И. И. Срезневского и К. Н. Бестужева-Рюмина. При этом обозначились две тенденции в оценке происхождения этого памятника. Сухомлинов видел в летописи Нестора однородное произведение, причем от начала до конца литературное;60 он заметил, однако, что Нестор использовал прежде всего письменные источники, состоящие, кроме иностранной литературы, из коротких датированных записей, вносимых в пасхальные таблицы,61 которые, таким образом легли в основу русского летописания; кроме того, Нестор располагал обширнейшими повестями о Владимире Святославиче, Борисе и Глебе и других князьях.62 Бестужев-Рюмин не соглашался с Сухомлиновым в вопросах об однородном характере «Повести временных лет» и о роли пасхальных таблиц;63 он полагал, что автор «Повести» в первую очередь использовал погодные записи, ведшиеся в Киеве с начала правления Олега (882 г.),64 а также многочисленные повести, уже записанные к его времени или передававшиеся устно.65 Тем не менее он признавал, что «Повесть временных лет» — это первый русский летописный свод. Срезневский же искал в летописи не столько нарративные элементы, сколько хронологические наслоения и допускал, что древнейшая редакция кончалась годом смерти Святослава (по летописи 972 г.), после чего была продолжена и перерабатывалась позднейшими летописцами.66

Наиболее плодотворным было изучение начального русского летописания, предпринятое А. А. Шахматовым. Этот исследователь не только установил существование сводов, предшествующих «Повести временных лет» и использованных ею, но и определил их происхождение и состав. Непосредственно «Повести временных лет» предшествовала летописная компиляция, составленная, по его мнению, в 1093–1095 гг. и сохранившаяся во фрагментах, охватывающих древнейший период до 1015 г., в так называемой Первой новгородской летописи. В дальнейшем Шахматов пошел по пути реконструкции текста древних летописных сводов, восходящих к первой половине XI в.67 Его выводы встретили сначала критическое отношение, вызванное нетерпением читателей, которых утомляла сложная аргументация автора и изменения некоторых частностей в его концепции начала русского летописания;68 особенно возражал ему В. М. Истрин. Соглашаясь, что первый летописный свод был создан уже в первой половине XI в., он не принял предложенную Шахматовым реконструкцию древнейших летописей (так называемых киевского 1039 г. и новгородского 1050 г. сводов). Истрин полагал, что первоначальный текст сохранился в «Повести временных лет» в оригинальном виде, а текст в Первой новгородской летописи представляет его сокращенную редакцию. Однако исследование Истрина было неубедительным69 и не получило признания. Концепция Шахматова, без сомнения, была более продуманной и в общих чертах выдерживает критику, хотя во многих частных вопросах источниковедения этот исследователь ошибался. Вместе с тем, проявляя необыкновенный талант в анализе источников, он не смог с таким же успехом реконструировать на их основе исторические факты. Он также не понимал, как и все норманисты и антинорманисты досоветской поры, истинного содержания процессов образования Древнерусского государства. Его заслуга состоит в том, что он дал ключ для дальнейших исследований начал русского летописания, для поисков его древнейшей основы и выявления последующих этапов развития текста.

Главные выводы Шахматова о древнейшем русском летописании, не оспариваемые и за пределами СССР, были приняты советской наукой, и в работах М. Н. Тихомирова, Д. С. Лихачева, Л. В. Черепнина и др.70 исследование развития русского летописания в XI в. продвинулось вперед. Эти исследования показали, что Начальному своду 1093 г. непосредственно предшествовал свод, законченный монахом Никоном в 1073 или 1072 г. Д. С. Лихачев, а потом и М. К. Каргер полагают даже, что «Никон создал первую систематическую историю русского народа»,71 хотя и не отрицают, что он опирался на какое-то более раннее историографическое произведение, посвященное, как доказывает Лихачев, началам христианства на Руси и написанное сразу после 1040 г. митрополитом Илларионом.72 В соответствии с этим мнением, сведения о начале Киева, а также о древнейших отношениях с варягами должны были войти в летописание только у Никона, который приступил к работе над летописью не позднее чем в 1061 г.73 Есть, однако, указания, что первый свод был создан еще до Никона, но был доведен не до 1039 г., как полагал Шахматов, а до 996 г., как это справедливо отметил Л. В. Черепнин.74 Древнейшая часть «Повести временных лет» отличается от последующих частей даже терминологией. Наконец, исследователи соглашаются, что древнейшая часть «Повести» (до 945 г.) была значительно расширена Никоном, в том числе географическим вступлением, а также, что эти дополнения можно выделить при сравнении этого памятника с текстом свода 1093 г., сохранившимся частично в Первой новгородской летописи.

Археологические исследования и анализ «Повести временных лет» создают основу для пересмотра норманнской теории; однако прошло много времени, прежде чем ученые осознали значение новых достижений. В конце XIX — начале XX в. украинский историк М. Грушевский возродил антинорманистскую концепцию, близкую концепции Гедеонова. Автор не отрицал скандинавского происхождения варягов, но считал, что слово Русь первоначально обозначало киевскую землю полян.75 Эта точка зрения имела определенное влияние на дальнейший ход дискуссии, несмотря на ее решительное неприятие норманистами.76 Грушевский нередко пользовался сомнительными этимологиями и опирался на проблематичный, хотя и дополняющий положения Шахматова, анализ «Повести временных лет».77 Еще большей произвольностью, чем взгляды Грушевского, отличались другие построения начала века, связывавшие название русь с днепровскими славянами. Так, Л. Падалка доказывал, что это название происходит от этнонима рокс-аланы (что, по его мнению, обозначало белых или вольных аланов), живших по Днепру и смешавшихся со славянами.78 По В. Пархоменко, первоначальные поселения полян, которые носили (скорее, получили из Византии) название русь, находились у Азовского моря; там еще ими правил Олег как князь тмутараканский, и только Игорь, после поражения в борьбе с Византией, перешел вместе со своим народом на Днепр.79 Несмотря на произвольные выводы, Пархоменко все-таки исходил из материалов источников; но в дискуссии о начале Руси выдвигались также и неквалифицированные гипотезы, вроде происхождения руси от хорватов (Япушевский), от кельтов (С. Шелухин), от франков (Фритцлер) и т. п.80xiii «Теории» подобного рода лишь тормозили развитие дискуссии.

Еще около 1930 г. антинорманисты не использовали важных объективных данных, какие им могла дать критика письменных источников, а также археологические исследования. И В. А. Мошин, подводя итоги 200-летнего исследования проблемы,81 признавал доказанным норманнское происхождение руси и Русского государства. Он основывался на местной русской традиции, на обозначении шведов в финском языке словом ruotsi (финском соответствии слову русь), а в греческих и западных источниках словом рос и считал, что основание Русского государства Рюриком в Новгороде было эпизодом в широкой норманнской колонизации на востоке. Другое дело, что он впал в определенное противоречие с предшествующими выводами, справедливо признавая слабое влияние скандинавской культуры на славян, поскольку ее уровень не был выше славянской, а варяжские отряды, не имеющие женщинxiv, вряд ли могли, расселяясь, создать устойчивые колонии.82 Одновременно этот исследователь соглашался, что этимология слов русь и даже варяг выяснена еще недостаточно.

В приведенных выводах Мошина характерно выдвижение на первый план колонизации как существенного фактора, объясняющего причину решающей роли норманнов в создании Русского государства. Эта концепция не была новой. О колонизации, правда готской, на территории финских племен говорил уже Байер. Археологические материалы, собранные Арне, должны были подкрепить тезис о шведской колонизации. Некритичная интерпретация скудных археологических свидетельств порождала такие вымыслы, как гипотеза П. Смирнова о волжском русском каганате,83 и отнюдь не вела к выяснению процессов формирования главных центров русской государственности в Новгороде и Киеве. Тем более ценным должно было представляться с точки зрения норманнской теории обращение к топонимике, которое благодаря исследованиям Р. Экблума и особенно М. Фасмера и Е. А. Рыдзевской выявило относительно большое число названий скандинавского происхождения на русских землях. Оценкой материалов топонимики мы займемся дальше; заметим лишь, что и они не способствовали действительному упрочению норманнской теории.

Если дискуссия по норманнскому вопросу в последние 25 лет вступила в переломный период, то это произошло благодаря углублению понимания исторических процессов, которые привели к образованию Древнерусского государства, не только как политических изменений, но в первую очередь как социально-экономических преобразований. Тенденция, наблюдаемая в советской науке, выражается прежде всего в применении новых методологических основ, но она имеет также предпосылки в предшествующей историографии. Ведь факт внутренних преобразований в обществе, предшествовавших формированию государства, не ускользнул полностью от внимания старых представителей русской историографии. Можно даже сказать, что мысль о внутренних предпосылках образования Русского государства столь же древняя, как и норманнская теория, поскольку уже современный Байеру русский историк В. Н. Татищев84 говорил, что государственная власть развилась из семейной власти путем эволюции в результате роста населения и благодаря объединению поселений в большие территориальные союзы.85 Более четко сформулировал теорию родового происхождения государства уже упоминавшийся Эверс, а Карамзин не сомневался, что княжеская власть образовалась до норманнов и что славянские элементы ее строя были восприняты «норманнским» государством.86 Если, по С. Соловьеву, норманнские дружины сыграли решающую роль в образовании классов общества и княжеской власти,87 то такие исследователи, как В. Лешков, утверждали,88 что государственный строй создали сами восточные славяне, а варяги только способствовали их объединению в единое государство.

Не меньшую роль приписывал семейным факторам автор наиболее тщательного в дореволюционной русской науке анализа истоков русского государства В. О. Ключевский.89 Возникновение политической организации Руси он связывал с внутренними потребностями общества: развитием торговли с каспийскими и черноморскими рынками в VIII–X вв., а также с необходимостью охраны дорог и торговых центров. Решающую роль в происходивших переменах сыграла, на его взгляд, военно-купеческая аристократия, состоявшая сначала из местных элементов, а потом также и из варягов, которые, оставаясь на их службе, со временем сами пришли к власти. Признание факта передачи власти варягам было со стороны Ключевского уступкой господствовавшей тогда норманнской теории; однако автор, по существу, не разделял мысли о завоевании извне, допуская захват власти изнутри. Теория Ключевского пользовалась большим успехом у дореволюционных исследователей; ее основные положения принял М. Грушевский, и в западной литературе встречаются ее реминисценции.90 Однако в этой теории, справедливо указывавшей на внутренние истоки государства, основной причиной общественных и политических изменений ошибочно признавалось развитие внешней торговли, хотя торговля при натуральном хозяйстве играла второстепенную роль в экономике страны, поставляя в основном знати предметы роскоши из-за границы; более того, она достигла значительных размеров только в результате образования государственного аппарата, который в форме даней отбирал у населения продукты, вывозимые потом за границу.91

Поскольку теория Ключевского была принята тогда как наилучшая, не следует удивляться, что в начале нашего столетия наметилось усиление теории норманнского завоевания как в работах Н. Рожкова, так и одного из лучших знатоков средневековой Руси А. Е. Преснякова.92 Чтобы оценить связь между отношением этого исследователя к теории завоевания и его знанием внутренних процессов, следует отметить характерное явление: в то время, как на Западе господствовала норманнская теория, известный знаток общественной истории средневековой Польши К. Тыменецкий высказал мнение, что роль варягов на Руси переоценивается.93

Обращаясь к области внутренних отношений, чтобы выяснить истоки государственности, мы не можем усмотреть их в торговле, которая в экономике вообще является второстепенным фактором, зависимым от производства (хотя и оказывающим на него некоторое влияние), а при низком развитии хозяйства, охватывающим лишь малую часть продукцииxv. Причины эволюции надо искать в самом производстве, от роста которого, несомненно, зависит переход к более высоким формам общественной и политической организации. При экстенсивных формах хозяйства, когда производители с трудом могли удовлетворить свои самые необходимые потребности, не было условий для создания господствующего класса, который получал средства к жизни от земледельцев, и для организации государственного аппарата. Этим и объясняется, почему общества, находящиеся на низших ступенях экономического развития, не имеют государственности. Известно по опыту, и это согласуется с логикой вещей, что рост производства углубляет общественные различия, дает возможность благодаря излишкам производимого земледельцем продукта выделиться специалистам-ремесленникам и одновременно обеспечивает средства для содержания класса, который не принимает непосредственного участия в производстве, занимаясь войной и политикой и подчиняя себе массу производителей для обеспечения собственных материальных потребностей. С этой целью, а также для противостояния внешним попыткам грабежа или завоевания неизбежно создание организации, которая определяется как государство. Общество, разделенное на классы, неодолимо стремится к формированию государства и использует в этих целях каждую возможность, каждое политическое событие. И было бы большой исследовательской ошибкой признать случайный фактор основной причиной возникновения государства.

Эти новые методологические установки были использованы для решения норманнской проблемы. Однако само понимание общего механизма исторического процесса не может заменить анализа конкретных проблем, для чего необходимы факты. В данном случае неоценимую услугу оказывает археология. Широко организованные в СССР раскопки позволили представить хотя бы в общем виде постепенное развитие земледелия у восточных славян в I тысячелетии н. э., особенно во второй его половине,94 когда они перешли от экстенсивной подсечной формы к употреблению пахотных орудий.95 С созданием постоянных полей, несомненно, возрастала плотность населения, страна покрылась сетью оборонительных пунктов, укреплений,96 а при самых крупных из них появились торгово-ремесленные центры, они имели уже характер городов.97xvii Результаты современных исследований убеждают в существенных преобразованиях хозяйственной и политической структуры восточных славян во второй половине I тысячелетия.98xviii Показательно, что с типологически сходным развитием, хозяйственным и общественным, встречаемся мы и в других славянских странах.99

Но одновременно как на Руси, так и вообще в славянских странах наблюдается и другой процесс: формирование политических центров, возникающих в тех самых пунктах, где позднее сложились города. Также повсюду на славянских землях проявилась тенденция к объединению этнически родственных групп в большие политические организации, принимающие государственные формы; это явление известно и на Балканах, и у западных славян, где образуется государство Само, Моравское, Чешское, Польское государство. Могло ли быть иначе на Руси, которая не только обнаружила такое же социально-экономическое развитие, как и остальные славяне, но и была передовой в Восточной Европе? Кроме того, у древнерусского государства были и давние предшественники, в частности на ее территории в IV в. существовало славянское государство антов во главе с «королем» Бозом.100

Неправдоподобно, чтобы эти два процесса, социально-экономический и политический, развивались независимо один от другого.101 Сопоставление данных археологии и письменных источников свидетельствует, что политическое развитие опережалось ростом сельскохозяйственного производства, а в результате изменений в социальной структуре возникал господствующий класс, опирающийся, помимо военно-грабительской деятельности, на владение землей, обрабатываемой зависимым, прежде всего несвободным, населениемxxi. И хронологическая последовательность, и логика показывают, где следует искать причины, а где видеть следствия. Рассмотрение общественного развития славян во второй половине I тысячелетия приводит к выводу, что появление Русского государства, как и других славянских государств, — результат внутреннего процесса. Уже в этих общих наблюдениях содержится вывод, что норманнский элемент мог играть на Руси только второстепенную роль, а приписывание норманнам заслуги создания Русского государства не находит подтверждения, если учитывать внутреннее развитие древнерусского общества, в первую очередь повсеместный на славянских землях рост производительных сил и социальные изменения, отраженные как в археологических, так и в письменных источниках. Сведение процессов возникновения Русского государства к интервенции норманнов означало бы замену научных исторических исследований анекдотическими рассказами. Другое дело, если бы было установлено, что норманны не были чуждой силой, а являлись бы одной из местных этнических групп, издавна и в большом числе осевшей в Восточной Европе и создавшей какие-то собственные политические организации типа русского волжского каганата.102 В связи с вопросом о норманнской колонизации на Руси ограничимся лишь замечанием, что, даже по мнению норманистов, она имела локальный характер и потому не могла служить источником преобразований, происходивших на всей территории восточных славян. Однако советская наука начала полемику и с теорией норманнской колонизации.103

Археологические данные и письменные известия об экономических и социальных отношениях на Руси заложили основу для пересмотра норманнской теории происхождения Русского государства — в тот момент, когда, объяснявшаяся в основном в рамках политической истории, она достигла, казалось бы, повсеместного признания. Уже в 1937 г. Б. Д. Греков сформулировал новый взгляд, приняв за исходный пункт общественно-политических перемен изменения в сельскохозяйственной технике и ее совершенствование; объясняя становление феодального строя внутренним развитием общества, автор утверждал, что варяги подчинились существующей на Руси социально-экономической структуре, влились в нее и сыграли в истории Руси лишь эпизодическую роль.104 Новая точка зрения была развита Дальше в многочисленных работах советских историков послевоенного периода105 — С. В. Юшкова, В. В. Мавродина, Б. А. Рыбакова, М. Н. Тихомирова и других. Расходясь в деталях, они обосновывают общее главное положение, признающее Древнерусское государство органичным результатом развития восточнославянского обществаxxii. Этот вывод основывается на объективных данных, так же как и точка зрения польских и чешских историков — о местных предпосылках возникновения Польского и Чешского государств, хотя ситуация на Руси много сложнее из-за значительно большей инфильтрации норманнского элемента и требует особенно тщательного исследования политических факторов, недостаточно объясненных антинорманистами досоветского периода. Тем не менее благодаря выдвижению на первый план проблем внутреннего развития восточнославянского общества и политическая сторона вопроса представляется более ясной ныне, чем несколько десятилетий назад. В прежней литературе норманнской теории противопоставлялся антинорманизм в виде попыток решить вопрос о происхождении названия русь, связав его с финнами, хазарами, литовцами, западными славянами, аланами и т. п. (что, кстати, не означало признания решающей политической роли на Руси кого-нибудь из них). В этом разнообразии решений видели один из доводов ложности антинорманистского направления и истинности норманнской теории. Ныне положение в корне изменилось: единственно научной основой антинорманизма стала славянская теория происхождения русского государстваxxiii, и разногласия об этимологии названия русь утратили актуальность.

Встает вопрос, чем объяснить, что, несмотря на результаты современных исследований внутреннего развития восточных славян, в сущности предрешивших итоги норманнской проблемы и тем самым потребовавших пересмотра сведений источников, на которые опирается норманнская теория, западные исследователи до сих пор по преимуществу придерживаются именно ее, объявляя славянскую теорию искусственной конструкцией, созданной ad hocxxiv. Этому способствовало несколько поводов. Важным препятствием на пути признания последней является методологическая сложность в использовании важнейшего источника — русского летописания,106 и отсюда происходит устойчивость влияния самого Нестора или же тех иностранных источников, которые не свободны от неточностей, особенно в этнонимике.

Еще более важна методологическая позиция исследователя: переоценка роли политических сил, в особенности роли личности в истории, нередка и ныне, так же как и недооценка решающего значения внутреннего развития общества и деятельности широких общественных масс (ведь историю творят не только потребители, но также и в первую очередь производители). Историко-политическая точка зрения преобладает на Западе. В плане захвата власти завоевателями рассматривал происхождение Русского государства Г. Заппок, не отличается по существу от него М. Хеллманн;107 М. Таубе и Н. Баумгартен объединяли проблемы генезиса Русского государства и христианизации восточных славян, вольно обращаясь с материалами источников.108 Ф. Дворник видит политический и культурный аспекты создания государства, но недооценивает экономический и социальный.109 По существу, обходит экономические и общественные предпосылки возникновения государства также Г. Вернадский.110 Недавно X. Пашкевич отказался от исследования социальных проблем генезиса государства, ссылаясь на недостаток источников, и ограничился изучением политических событий, а также историко-географическими наблюдениями,111 хотя состояние источников по двум последним проблемам так же фрагментарно, как и по первой, а специфический характер политической истории делает невозможным применение сравнительного и ретроспективного метода, так расширяющего исследовательские возможности в социально-экономической области. А. Стендер-Петерсен признает, что метод, игнорирующий значение внутреннего развития в генезисе государства, недостаточен, однако сам он ставит во главу угла политические факторы.112 Декларируя свое промежуточное положение между норманистами и их противниками,113 в конкретных выводах он рисует начало Русского государства скорее согласно норманнской теории.114 Более того, он пытается возродить норманнскую теорию, развивая положение, известное, кстати, с XVIII, если не с XII в.115 и разделявшееся Л. Нидерле116 и М. Фасмером,117 о существовании на севере, в треугольнике Белоозеро — Ладога — Изборск, области скандинавского крестьянского расселения, из которой должны были выйти основатели русского государства.

Наконец, одним из важных поводов живучести норманнской теории следует признать отсутствие полного критического свода источников, касающихся появления и деятельности норманнов на Руси. Направление исследований прежде всего на изучение внутреннего процесса увело в какой-то мере внимание представителей славянской теории от источниковедческих проблемxxv.

Обзор обширной и бурной дискуссии позволяет утверждать, что норманисты при значительных расхождениях в деталях единодушны в двух принципиальных вопросах: 1) считают, что норманны добились господства над восточными славянами путем внешнего захвата, как полагают одни, или, по мнению других, с помощью «мирного покорения», которое состояло в заключении славянскими племенами добровольного соглашения с норманнами и признании их власти,118 или же в проникновении норманнов в славянскую среду и захвате власти изнутри. И в том, и в другом случае норманны должны были организовать местное население, представляющее скорее пассивную, с политической точки зрения, массу; 2) полагают, что слово русь первоначально означало норманнов, которые передали в дальнейшем это название славянскому населению, находящемуся под их властью. В одном пункте с норманистами сегодня соглашаются и их противники, а именно признают факт проникновения норманнского элемента на земли восточных славян, однако они понимают формы, масштабы и политическое значение этого проникновения иначе. Задачей, которая еще ждет своего решения, является, как сказано выше, анализ источников для выяснения, действительно ли существует несоответствие между результатами исследования внутреннего развития восточных славян и известиями источников, свидетельствующих (в интерпретации норманистов) о решающей роли скандинавов в образовании Древнерусского государства; иначе говоря, действительно ли содержание этих источников позволяет оспорить местные истоки экономических и социальных предпосылок образования Древнерусского государства. В свете этой задачи рассмотрим четыре проблемы, бывшие до сих пор предметом дискуссии, и проверим их источниковую основу. Эти проблемы таковы: 1) проникновение норманнов на восточнославянские земли на фоне общей экспансии скандинавских народов в раннем средневековье, 2) завоевание Руси норманнами, 3) происхождение названия русь, 4) происхождение династии и господствующего класса на Руси в связи с участием в нем норманнов.


Cпасибо сказано
Вернуться к началу
 Профиль  
За это сообщение пользователю Ragnar Lodbrok "Спасибо" сказали:
Кроличья лапка
 Заголовок сообщения: Re: Русь и норманны
СообщениеДобавлено: 29 май 2019, 18:12 
Администратор
 
Аватара пользователя


Зарегистрирован: 03 май 2017, 17:53
Сообщений: 22049
Медали: 53
Cпасибо сказано: 866
Спасибо получено:
19268 раз в 11997 сообщениях
Магическое направление:: Астрология, Рунология
Очков репутации: 70098

Добавить
Примечания

1 Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. — Slavia, 1931, t. 10, с. 109–136, 343–379, 501–537. Автор сопоставил давнюю литературу, начиная с Гедеонова (1862 г.). Из не упомянутых им позднейших работ следует назвать: Tomaszewski S. Nowa teoria о początkach Rusi. — KH, 1929, t. 43, s. 261–324 (это рецензия на работы Пархоменко, где приводятся сведения о более ранних исследованиях); Вriem В. Alt-Skandinavien in der neueren russischen Wissenschaftlichen Literatur. — APhS, 1930, t. 5; Korduba M. Les théories les plus récentes sur les origines de la Russie. — Le Monde Slave, 1931, vol. 8, № 3, p. 213–235; idem. Najnowsze teorie o początkach Rusi. — PH, 1932, t. 30, s. 58; Forssman J. Der nordische Einschlag in der russischen Staatswerdung. — Deutsche Wissenschaftliche Zeitschrift im Wartheland. 1941, Bd. 2, S. 19–22, 38–44; Portal R. Quelques problèmes d’histoire Russe et Slave. — Revue Historique, 1948, vol. 149, p. 56–80; Stökl G. Russisches Mittelalter und sowjetische Mediaevistik. — JGO, 1955, Bd. 3, S. 8–9, 23–25. Почти все приведенные работы рассматривают проблему с норманистской точки зрения (кроме Кордубы). Советскую точку зрения представляет В. В. Мавродин (Мавродин В. В. Борьба с норманизмом в русской исторической науке. Л., 1949). В польской историографии эту проблему осветил еще С. Кучиньский (Kuczyński S. O początkach Rusi. — Nauka i Sztuka, 1946, marzec). Ср.: Stender-Petersen A. The Varangian Problem. — In: Stender-Petersen A. Varangica, 1953, Aarhus, p. 3–20. Автор указал на отсутствие разработанной методики исследований в современной норманистскои литературе, субъективно интерпретирующей источники и принимающей a priori положение о решающей роли скандинавского элемента в образовании Древнерусского государства; еще более решительно он выступил против советской науки, обвиняя ее в упрощении норманнской теории, в сужении рамок исследования генезиса государства внутренними процессами и в отрицании творческого вклада скандинавов. В своих выводах автор решительно поддерживает положения норманистов; полагаю, что он не преодолел тех недостатков методики, в которых сам упрекает сторонников этой теории.

2 Грушевський М. С. Icтopiя Украïни Руси, т. 1, вып. 2. Львiв, 1904, с. 579; Куник А., Розен В. Известия ал-Бекри…, ч. 2, с. 38.

3 Bayer S. Т. (heophilus-Gottlieb). De Varagis. — Commentarii Academiae Scientiarum imperialis Petropolitanae, t. 4. Petropoli, 1735, p. 275–311.

4 Bayer T. S. Origines Russicae. — Ibid., t. 7/8, 1741, p. 388–436. Эта работа была опубликована посмертно.

5 Ibid., p. 411. При этом он ссылался на слова С. Сарницкого: «Споров иные не без основания изъясняют как россов, то есть рассеянных» (Sporos quidam Russos, non inepte id est disperses exponunt).

6 Вауеr Т. S. De Russorum prima expeditione Constantinopolitano. — Ibid., t. 6, 1738, p. 341–365; idem. Geographia Russiae vicinarumque regionum circiter a. C. 948 ex scriptoribus septentrionalibus. — Ibid., t. 20, 1747, p. 371–419. Библиографию работ Т. С. Байера см.: Пекарский П. История Академии наук в Петербурге, т, 1, СПб., 1870, с. 194; т. 2, с. 997.

7 Там же, т. 1, с. 359.

8 Montesquieu Ch. L. L’Espri des lois. Paris, 1748, 1. XXVIII.

9 Schlözer A. L. Nestor. Russische Annalen in ihrer slavonischen Grundsprache vergleichen, übersetzt und erklärt, Bd. 1–4. Gottingen, 1802–1804; Шлёцер А. Л. Нестор. Русские летописи на древнеславянском языке, ч. 1–3. СПб., 1809–1819; см.: Указ. соч., ч. 1, с. 267–433. О происхождении Руси этот автор писая ранее в другой работе (Schlözer A. L. Allgemeine nordische Geschichte. — In: Allgemeine Welthistorie, Bd. 31. Halle, 1771, S. 220–223, 501–503), но не говорил в ней о связи названия русь с Ruotsi и Рослаген.

10 Шлёцер А. Л. Указ. соч., ч. 2, с. 168.

11 Там же, с. 171.

12 См.: «Очерки истории исторической науки в СССР», т. 1. М., 1955. с. 319–321.

13 Погодин М. П. Исследования, замечания и лекции… о русской истории, т. 1–3. М., 1846.

14 Там же, т. 2. с. 175–195.

15 Там же, с. 199–217.

16 Там же, с. 23.

17 Там же, с. 38. См.: Погодин М. П. С. Гедеонов и его система о происхождении варягов и Руси. — ЗАН, 1864, т. VI, № 2. Приложение, с. 4.

18 Дорн Б. А. Каспий. О походах древних русских в Табаристан, с дополнительными сведениями о других набегах их на прибрежья Каспийского моря. — ЗАН, 1875, т. XXVI, № 1. Приложение.

19 Куник А., Розен В. Указ. соч.

20 Левченко М. В. Очерки по истории русско-византийских отношений. М., 1956, с. 7.

21 Куник А., Роден В. Указ. соч., ч. 2. С. 32.

22 Куник А. Замечания. — ЗАН, 1862, т. I кн. 2, с. 122.

23 См. подробнее гл. 4.

24 Еwеrs J. F. G. Kritische Vorarbeiten zur Geschichte der Russen. Dorpat, 1814, S. 28. Свои положения автор впервые выдвинул в работе "Ursprung des Russischen Staats". Riga, 1808.

25 Ewers J. F. G. Kritische Vorarbeiten…, S. 166.

26 Ibid., S. 202.

27 Гедеонов С. А. Варяги и Русь. Историческое исследование, ч. 1–2. СПб., 1876.

28 Там же, ч. 2, с. 446.

29 Розенкампф Г. Объяснение некоторых мест в Несторовой летописи в рассуждении вопроса о происхождепии древних руссов. — ТОИДР, 1828, кн. 4, с. 139–166.

30 Гедеонов С. А. Варяги и Русь…, ч. 2, с. 401. Автор опровергал вывод Куника о происхождении названия русь от hrodh.

31 Там же, ч. 1, с. 170.

32 Там же, ч. 2, с. 430.

33 Ламанский В. И. Исторические замечания к сочинению «О славянах в Малой Азии, в Африке и в Испании». — Ученые записки второго отделения имп. Академии наук. СПб., 1859, кн. 5, с. 39.

34 Там же, с. 71.

35 Щеглов Д. Первые страницы русской истории. — ЖМНП, 1876, апрель, с. 221; май, с. 1.

36 Иловайский Д. Разыскания о начале Руси. М., 1882, с. 78, 169.

37 Томсен В. Начало русского государства. — ЧОИДР, 1891, кн. 1, с. 231–244.

38 Даже через 50 лет после ее издания А. Е. Пресняков не возражал против основных выводов этой работы (Пресняков А. Е. Вильгельм Томсен о древнейшем периоде русской истории. — Пресняков А. Е. Лекции по русской истории, т. 1. М., 1938, с. 260–268).

39 Томсен В. Указ. соч., с. 84.

40 Дорн Б. А. Каспий, с. 155; он же. Балтийские и понтийские хродготы. — Там же, с. 434; Куник А., Розен В. Указ. соч., ч. 2, с. 105.

41 Васильевский В. Русско-византийские отрывки. VIII. Житие Георгия Амастридского. — ЖМНП, 1878, март, с. 180; он же. Жития св. Георгия Амастридского и Стефана Сурожского. — ЛЗАК, 1893, т. 9, с. CXVI.

42 Шмурло Е. Восьмой археологический съезд. — ЖМНП, 1890, май, с. 25–29. Будилович полагал, что на территории племени полян когда-то существовала готская земля под названием Ros-Gotlandia.

43 Крачковский И. Ю. Очерки по истории русской арабистики. М.-Л., 1950, с. 45, 49.

44 Там же, с. 101. Frаеhn С. М. Ibn Foszlan’s und anderer Araber Berichte über die Russen älterer Zeit. СПб., 1823v.

45 Fraehn C. M. Die ältesten arabischen Nachrichten über die Wolga-Bulgaren aus ibn-Fosslans Reiseberichten. — Mémoires de l’Académie des Sciences. SPb., VI-е ser. Sciences politiques, histoire, philologie, t. 1, 1832, p. 527–577.

46 Котляревский А. О погребальных обычаях языческих славян. М., 1868. Здесь опубликованы сведения о славянах и руссах у древних арабских писателей.

47 Гаркави А. Сказания мусульманских писателей о славянах и руссах. СПб., 1870; Хвольсон Д. А. Известия о хазарах, буртасах… славянах и руссах… Ибн-Даста. СПб., 1869.

48 С позиции норманистов известия арабских авторов интерпретировал и Ф. Вестберг (Westberg F. Ibrâhîm’s-ibn-Jackûb’s Reisebericht über die Slawenlande. — 3AH, VIII серия, 1898, т. З, № 4; idem. Beiträge zur Klärung orientalischer Quellen über Osteuropa. — Там же, V серия, 1899, т. 11, с. 211; он же. К анализу восточных источников о Восточной Европе. — ЖМНП, 1908, февраль, с. 364–412; март, с. 1–52.

49 Хвольсон Д. А. О происхождении слова Русь. — Труды первого археологического съезда в Москве, 1869, т. 1. М., 1871, с. 130–134. Автор доказывает, что в арабских источниках слово русь означало вообще народы, населявшие Россию: русов, финнов, а также и норманнов, поселившихся на этой территории.

50 Монгайт А. Л. Археология в СССР. М., 1955, с. 40.

51 Спицын А. Расселение древнерусских племен по археологическим данным. — ЖМНП, 1899, август, с. 324.

52 Сизов В. И. Курганы Смоленской губернии. Вып. 1. Гнездовский могильник близ Смоленска. СПб., 1902, с. 119, 125. Автор делает осторожный вывод, что данные раскопок показывают присутствие варягов в Гнездове, но не позволяют признать норманнский элемент господствующим в этой местности; они лишь придают части кладбища характер, по мнению автора, «варяжско-аристократический или дружинный». Представляется, что и этот исследователь не был свободен от влияния норманизма, что заставило его считать скандинавский элемент аристократическим. См. также: Спицын А. Гнездовские курганы в раскопках С. И. Сергеева. — Известия археологической комиссии, 1905, т. 15, с. 7. Интересно, что Ф. Браун, характеризуя состояние исследований норманнской проблемы, считал, что решение ее надо искать не в исторических условиях, а в данных лингвистики, и ни словом не вспоминал об археологических источниках. Они, без сомнения, являются новым источником по норманнской проблеме XIX–XX вв. (Браун Ф. Варяжский вопрос. — Энциклопедический словарь, т. 5а. СПб., 1892, с. 570–573).

53 Аrnе Т. La Suède et l’Orient. Études archéologiques sur les relations de la Suède et de l’Orient pendant l’âge des Vieings. Upsal, 1914. О возможной колонии норманнов под Черниговом см.: Аrnе Т. Skandinavische Holzkammergräber aus der Wikingerzeit in der Ukraine. — AA, 1931, t. 2, S. 285; idem. Schweden in Russland in der Wikingerzeit. — CSAB, 1931, S. 225–232.

54 Равдоникас В. уже давно опроверг метод, применяемый Т. Арне, и в какой-то мере ограничил его выводы. См.: Raudonikas W. J. Die Normannen der Wikingerzeit und das Ladogagebiet. Stockholm 1930, S. 128; Равдоникас В. Древнейшая Ладога в свете археологических исследований 1938–1950 гг. — КСИИМК, 1951, т. 41, с. 36.

55 См.: Монгайт А. Л. Указ. соч., с. 9–20, 35–37.

56 Labuda G. Saga о Styrbjörnie. — SAnt., 1954, t. 4, s. 330.

57 Вraun F. Das historische Russland im nordisclien Schrifttum des X–XIV Jahrhunderts. — Festschrift für Eugen Mogk 70. Geburtstag. Halle, 1924, S. 167; Cross S. H. La tradition islandaise de Saint Vladimir. — RES, 1931, t. 11, p. 133; idem. Jaroslav the Wise in Norse Tradition. — Speculum, 1929, vol. 2, p. 127. См. также: Pыдзевская Е. А. Сведения о Старой Ладоге в древнесеверной литературе. — КСИИМК, 1945, т. 11, с. 51–65. Кроме «Хеймскринглы», Русь упоминают три саги, проанализированные Брауном (Braun F. Op. cit., S. 172–189). Среди них «Сага о Бьёрне» рассказывает о борьбе между Владимиром Кальдимаром (см.: Vries J. de. Altnordische Literaturgeschichte, S. 305); «Сага об Ингваpe» — компиляция, составленная не ранее XIV в. (Braun F. Op. cit., S. 186); больше известий содержит «Сага об Олаве Трюггвасоне» написанная Оддом Сноррасоном в 1170–1180 гг. (Vries J. de Altnordische Literaturgeschichte, S. 176). Наконец, больше всего исторических сведений о Руси, правда, очень путаных, содержит поздно записанная «Сага об Эймунде», где сохранились, однако, сведения о тесных русско-скандинавских отношениях в XI в. (Cross S. Н. Jaroslav the Wise…, p. 186–189; Рыдзевская Е. А. Указ. соч.)x

58 Скандинавские источники, касающиеся Руси, были опубликованы (с латинским переводом) в издании: Rafn С. Antiquités Russes d’après les monuments historiques des Islandais et des anciens Skandinaves, t. 1–2. Copenhague, 1850–1852.

59 Braun F. Op. cit., S. 162.

60 Сухомлинов М. И. О древней Русской летописи, как памятнике литературном. — Ученые записки второго отделения имп. Академии наук, 1856, кн. 3, с. 1–230; он же. Исследования по древней русской литературе, СПб., 1908, с. 27.

61 Сухомлинов М. И. Исследования…, с. 31.

62 Там же, с. 56.

63 Бестужев-Рюмин К. О составе русских летописей до конца XIV в. СПб., 1868, с. 38.

64 Там же, с. 49.

65 Там же, с. 44.

66 Срезневский И. И. Чтения о древних русских летописях. — ЗАН, 1862, т. 2. Приложение, с. 1–19, 31.

67 Из многих работ по этой теме главными являются две: Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908; он же. Повесть временных лет, т. 1. Пг., 1916 (реконструкция 2-й и 3-й редакции текста летописи Нестора).

68 Brückner A. Historia literatury rosyjskiej, t. 1. Lwów, 1922, s. 51; idem. Rozdżiał z "Nestora". — Записки наукового товариства iм. Шевченка, 1925, т. 141–143, с. 1. См. также: Приселков М. Д. Русское летописание в трудах А. А. Шахматова. — ИОРЯС. 1920, т. 25, с. 128–135; Платонов С. Ф., А. А. Шахматов как историк. — Там же, с. 136–140; Пресняков А. Е. А. А. Шахматов в изучении русских летописей. — Там же, с. 163–171. Глубокий анализ работ А. А. Шахматова по летописанию дал Д. С. Лихачев. (Лихачев Д. С. Шахматов как исследователь русского летописания. — В кн.: Шахматов А. А. (1864–1920). Сборник статей и материалов. М.-Л., 1947, с. 253–293).

69 Истрин В. М. Замечания о начале русского летописания. — ИОРЯС, 1921, т. 26, с. 78. Автор считал, что текст Комиссионного списка Новгородской первой летописи (НПЛ, с. 103–201) является сокращением текста Нестора, а ее начальная часть — сокращением какого-то другого, раннего источника (Истрин В. М. Летописные повествования о походах русских князей на Царьград. — ИОРЯС, 1916, т. 21, с. 215–236). Истрин признавал архаичный характер тех начальных частей ПВЛ, авторство которых Шахматов приписывал Нестору. Эта концепция была не новой, подобное мнение высказывалось в литературе и раньше (Грушевський М. Указ. соч., с. 239; Соболевский А. Древняя переделка начальной летописи. — ЖМНП, 1905, март, с. 100–105), а позднее мнение Истрина разделял Филипп (Рhilipp W. Ansätze zum geschichtlichen und politischen Denken im Kiewer Russland. Breslau, 1940, S. 30). Истрин в своих выводах указывал на аналогии летописи Переяславля-Суздальского (см.: Оболенский М. А. Летописец Переяславля-Суздальского, составленный в начале XIII в. М., 1851) — источника, который, несомненно, является сокращенной обработкой ПВЛ. Однако сравнение Комиссионного списка НПЛ с переяславской летописью решительно опровергает положение Истрина. Отношение обоих сравниваемых источников к ПВЛ имеет существенные различия: 1) переяславская летопись в принципе является сокращением текста Нестора и по крайней мере в нескольких словах упоминает о всех важнейших событиях, которые были в ее источнике (например, не обходит молчанием ни одного из русско-византийских договоров, хотя не приводит их текстов); Комиссионный же список одни известия не сокращает, а, наоборот, приводит in extenso, другие — по сравнению с ПВЛ — совсем опускает (нет и намеков на русско-византийские договоры), как будто в его источнике не было этих документов; 2) переяславская летопись отбирает сокращаемый материал по его содержанию (например, опускает или сокращает детали, касающиеся иностранных событий), а Комиссионный список опускает или приводит те или иные известия не по их содержанию (так, не отбирает известия, касающиеся Новгорода, хотя и представляет новгородское летописание. См.: Шахматов А. А. Разыскания…, с. 6; он же. Обозрение русских летописных сводов XIV–XVI вв. М.-Л., 1938, с. 361), но по их происхождению из того или иного источника (например, не приводит известий из полного текста «Хроники» Георгия Амартола и вообще обходит почти все греческие и другие иностранные источники, так обильно использованные Нестором). Из этого ясно, что Комиссионный список не обнаруживает сокращения первоначального текста; он сам представляет текст более архаичный, дополненный потом Нестором, использовавшим иностранные (греческие) и славянские источники, русско-византийские договоры, привлекшим некоторые сведения из устной традиции и внесшим собственные рассуждения. Есть явные расхождения между Нестором и Комиссионным списком, например, в хронологии походов на Византию (920, 922 гг. в Комиссионном списке) и некоторых фактах (князь Олег в Комиссионном списке назван воеводой).

70 Тихомиров М. Н. Происхождение названий «Русь» и «Русская земля». — Советская этнография, 1947, т. VI–VII, с. 63; Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.-Л., 1947, он же. Повесть временных лет (Историко-литературный очерк). — В кн.: ПВЛ, ч. 2, с. 5–148; Черепнин Л. В. «Повесть временных лет», ее редакция и предшествующие ей летописные своды. — ИЗ, 1948, т. 25, с. 293–333. Выводы Шахматова поддерживал М. Д. Приселков (Приселков М. Д. История русского летописания XI–XV вв. Л., 1940).

71 Лихачев Д. С. Русские летописи…, с. 90; Каргер М. К. К характеристике древнерусского летописца. — ТОДРЛ, 1955, т. 11, с. 59–71.

72 Лихачев Д. С. Русские летописи…, с. 70. Это произведение состоит из пяти частей: о крещении и смерти Ольги, о первых русских мучениках-варягах, о крещении Руси, о князьях Борисе и Глебе и похвалы Ярославу Мудрому (там же, с. 62).

73 Лихачев Д. С. Русские летописи…, с. 70. Каргер своими интересными наблюдениями доказал определенное единство текста до 1073 г. благодаря частым вставкам, актуализирующим описываемые факты и реалии. Думаю, автор полностью доказал, что часть этих вставок, хотя, как мне кажется, не все, вышла из-под пера Никона. Так, упоминание под 1072 г. о церкви: «яже стоить и ныне» (ПВЛ, ч. 1, с. 121) — наверняка не может происходить от Никона, писавшего тогда же. Во вступительной части ПВЛ, написанной около 1113 г., также видим аналогичные упоминания, например, в рассказе об апостоле Андрее: «идеже ныне Новъгородъ» (ПВЛ, ч. 1, с. 12), в рассказе о Киевце на Дунае: «еже и доныне наречють» (ПВЛ, ч. 1, с. 13), и т. п. Эти вставки, очевидно, исходят от автора ПВЛ.

74 Этот вывод вытекает из расположения в летописи Нестора «пустых» лет (или же с лаконичными непреложными упоминаниями). Самый длинный перечень такого типа начинается с 997 г. (6505 г., под которым записана интерполяция Нестора. — Шахматов А. А. Разыскания…, с. 161) и кончается 1013 (6521) г., после чего идет повесть о Ярославе. На этот пробел в цепи летописных записей обратил внимание Шахматов (там же, с. 487). То, что древнейший свод кончался 996 г., показал Л. В. Черепнин (Черепнин Л. В. Указ. соч., с. 332), полагая одновременно, что свод создан в связи с закладкой десятинной церкви Богородицы, В связи с критикой источников по норманнской проблеме Тихомиров (Тихомиров М. Н. Указ. соч., с. 65) высказал мнение, что древнейший летописный источник был создан при Святополке (1015–1019 гг.) и охватывал события до времени Ярополка.

75 Грушевский М. Указ. соч., с. 346.

76 Brückner A. Dogmat normański. — КН, 1906, t. 20, s. 664–679. Автор признавал «исторической ересью» опровержение «догмы» о норманнском происхождении Древнерусского государства.

77 Грушевский М. Указ. соч., с. 556–578.

78 Падалка Л. В. Происхождение и значение имени «Русь». — Труды пятнадцатого археологического съезда в Новгороде, 1911 г., т. 1. М., 1914, с. 365.

79 Свои положения В. Пархоменко развил в двух больших работах (Пархоменко В. Начало христианства Руси. Полтава, 1913; он же. У истоков русской государственности VIII–IX вв. Л., 1924). Кроме того, автор опубликовал на эту же тему ряд статей (Пархоменко В. К вопросу о хронологии и обстоятельствах жизни летописного Олега. — ИОРЯС, 1914, т. 19, с. 220). На основании документа, найденного в 1912 г. в Кембридже, он признал Олега тмутараканским князем. Но из документа вытекает только то, что этот князь был современником Романа Лакапина (919–944 гг.) и начал поход в Византию примерно в то время, когда, по другим данным, в Киеве должен был править Игорь. Текст и анализ документа см. в работе: Коковцов П. Новый еврейский документ о хазарах и хазаро-русско-византийских отношениях в X в. — ЖМНП, 1913, ноябрь, с. 161; Mošin V. Les Khazares et les Byzantins d’après l’Anonyme de Cambridge. — Byzantion, 1931, t. 6, p. 310. Позднее П. К. Коковцев поставил под сомнение, и не без основания, подлинность этого источника. (Коковцев П. К. Еврейско-хазарская переписка в X в. Л., 1932, с. 30; Насонов А. Н. Тмутаракань в истории Восточной Европы X в. — ИЗ, 1940, т. 6, с. 94). Пархоменко попытался защитить подлинность документа (Пархоменко В. Когда жил вещий Олег. — Slavia, 1936, t. 14, p. 170; он же. Хельгу хазарского документа. — Slavia, 1937, t. 15, p. 191–200)xii. Очевидно, живший позднее описанных им событий автор документа, опираясь на книгу Иосиппон и, возможно, византийские источники, рассказал о походе Олега, спутав его, однако, с походом Игоря.

80 Мошин В. А. Указ. соч., с. 528–530.

81 Там же, с. 534–537.

82 Там же, с. 536 со ссылкой на работу: Сыромятников С. Древлянский князь Мал и варяжский вопрос. — ЖМНП, 1912, июль, с. 120–139.

83 Смiрнов П. Волзькii шляхi стародавнi Руси (нарiси о русской истории VI–IX вв.). Киïв, 1928.

84 Бестужев-Рюмин К. Биографии и характеристики. СПб., 1882, с. 170; Очерки истории исторической науки в СССР, т. 1, с. 184. Подробнее проблема генезиса Древнерусского государства в старой русской историографии разобрана в статье: Łowmiański Н. Stan badań nad podłożem gospodarczym i społecznym genezy państwa ruskiego. — PH, 1952, t. 43, s. 3.

85 Татищев В. Н. История российская с самых древнейших времен, т. 1. М., 1768, с. 132. Говоря об истоках государственности на Руси, Татищев рассматривал проблему скорее статично, принимая, что «по пришествии славян в Русь из Вандалии были славенские государи; когда же оное колено мужеска рода пресеклось, по женскому варяжский Рюрик, наследственно и по завещанию престол русский прияв, наипаче самовластие утвердил…». Варягов Татищев считал финнами.

86 Карамзин Н. М. История государства Российского, т. 1. СПб., 1818, с. 71, 112.

87 Соловьев С. М. История ------ с древнейших времен, т. 1. М., 1866, с. 143, 266.

88 Лешков В. Н. Русский народ и государство. История русского общественного права до XVIII в. М., 1858, с. 97–134.

89 Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси. СПб., 1919; он же. Курс русской истории. — Сочинения, т. 1. М., 1956, лекция 8 и 9.

90 И сегодня она находит признание не только в публицистическо-исторических работах, как у М. Т. Флоринского (Florinsky M. Russia — a History and an Interpretation, vol. 1. New York, 1953, p. 15–18), но и в работах научных (Ваlоdis F. Handelswege nach dem Osten und die Wikinger in Russland. — Antikvariska studier, 1948, b. 3, s. 347; Hellmann M. Grundfragen…, S. 390).

91 Критику теории Ключевского в свое время дал Н. Рожков. См.: Рожков Н. Обзор русской истории с социологической точки зрения, ч. 1. Киевская Русь. СПб., 1903, с. 24.

92 Пресняков А. Е. Княжое право в древней Руси. Очерки по истории X–XII ст. СПб., 1909; он же. Лекции по русской истории, т. 1. М., 1938, с. 62. Скорее антинорманнской теории придерживался Д. М. Одинец (Одинец Д. М. Возникновение государственного строя у восточных славян. Париж, 1935). Этот автор, хотя и признавал норманнское происхождение варягов и династии Рюриковичей и даже существование норманнской колонии на Волге, но отрицал ведущую роль норманнов в создании государства и даже считал их фактором, тормозившим развитие восточных славян. Они выступали на Руси, по его мнению, в роли наемных солдат и авантюристов; истоки же восточнославянского государства уходят в преднорманнские времена.

93 Tymieniecki К. Społeczęństwo Słowian lechickich, s. 155.

94 Общий анализ результатов дал В. И. Довженок (Довженок В. И. К истории земледелия у восточных славян в I тысячелетии н. э. и в эпоху Киевской Руси. — Материалы по истории земледелия СССР, т. 1. М., 1952, с. 114–159)xvi.

95 Третьяков П. Н. Подсечное земледелие в Восточной Европе. — ИИМК, 1932, т. 14, № 1.

96 Результаты исследований обобщил Н. Н. Воронин (Воронин Н. Н. К итогам и задачам археологического изучения древнерусского города. — КСИИМК, 1951, т. 41, с. 5–29). См. также: Тихомиров М. Н. Древнерусские города. М., 1956, с. 6–39; Монгайт А. Л. Указ. соч., с. 344–378. О высоком уровне развития культуры в русских городах уже в XI в. говорят недавние находки берестяных грамот (Арциховский А. В. Новые открытия в Новгороде. М., 1955).

97 Большое значение имеет работа Б. А. Рыбакова (Рыбаков Б. А. Ремесло древней Руси. М., 1948; он же. Древнерусский город по археологическим данным. — ИАН, сер. истории и философии, 1950, т. 7, с. 239–249). Общий обзор социально-экономического развития восточнославянских племен в период возникновения государственности в VII–IX вв. см.: Третьяков П. Н. Восточнославянские племена. М., 1953, с. 260–296.

98 В принципе с этими выводами согласился Г. Людат (Ludat H. Vorstufen und Entstehung des Städtewesens in Osteuropa. Köln, 1955, S. 17–19).

99 Łowmiański H. Podstawy gospodarcze formowania się państw sіowiańskich. Warszawa, 1953xix.

100 Jordanes. De origine actibusque Getarum. Berolini, 1882, p. 121xx.

101 Г. Шмидт, с одной стороны, правильно утверждает, что в Киеве и Новгороде существовало высокоразвитое ремесло, но, с другой стороны, он полагает, что центры государственности в Киеве и Новгороде создали варяги-язычники при помощи славян. Поразительные параллели в строе Новгорода и городов Италии и Далмации он приписывает лишь передаче на Русь римских традиций через Византию (Schmid H. F. Grundrichtungen und Wendepunkte der europäischen Ostpolitik. — JGO, 1953, № 1. S. 102).

102 Смiрнов П. Указ. соч.

103 Д. А. Авдусин резко критиковал Т. Арне по этому вопросу (Авдусин Д. А. Неонорманистские измышления буржуазных историков. — ВИ, 1953, № 12, с. 114–120). См. также: Монгайт А. Л. Указ. соч., с. 328–330.

104 Греков Б. Д. Феодальные отношения в Киевском государстве. М.-Л., 1937, с. 18; он же. Борьба Руси за создание своего государства. М.-Л., 1945, с. 50.

105 Кроме основного труда Грекова (Греков Б. Д. Киевская Русь), где развиваются положения, сформулированные в кн.: Греков Б. Д. Феодальные отношения…, следует назвать: Мавродин В. В. Образование Древнерусского государства. Л., 1945; Покровский С. А. О начале Русского государства. — ВДИ, 1946, № 4, с. 101–109. Проблемы общественного строя в связи с формированием феодализма и государства рассмотрены в кн.: Юшков С. В. Очерки по истории феодализма в Киевской Руси. М.-Л., 1939; он же. Общественно-политический строй и право Киевского государства. Обзор экономических отношений дал: Лященко П. И. История народного хозяйства СССР, т. 1. М., 1952. Историко-географические проблемы см.: Насонов А. Н. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства. М., 1951. Критические замечания об источниковой основе проблемы и спорных моментах см.: Рыбаков Б. А. Образование древнерусского государства. М., 1955.

106 Chadwick N. К. The Beginnings of Russian History — an Enquiry into Sources. Cambridge, 1946. Автор использовала летопись Нестора без учета исследований Шахматова, хотя этого требует само название работы.

107 Sappok G. Grundzüge der osteuropäischen Herrschaftsbildungen im frühen Mittelalter, S. 234; Laehr G. Die Anfänge des russischen Reiches — politische Geschichte im 9. und 10. Jahrhundert. Bern, 1930, S. 11 (автор лишь бегло упомянул о внутренних отношениях); Неllmann M. Staat und Recht in Altrussland. — Saeculum, 1954, vol. 5, p. 41–62. Из экономических отношений М. Хеллман учитывает торговлю как средство содержания аппарата власти (награды дружинникам), но признает, что характер Киевского государства, хотя и основанного, по его мнению, норманнами, не был германским. (Ibid., S. 51).

108 Тaubе М. de. Rome et la Russie avant Finvasion des Tatars (IX–XIII-e siècle). Paris, 1947; Baumgarten N. de. Aux origines de la Russie. Rome, 1949.

109 За исключением, очевидно, торговли, что обычно для буржуазной литературы. Dvornik F. The Making of Central and Eastern Europe. London, 1949, p. 63.

110 Vernadsky G. Ancient Russia. New Haven, 1943; idem. Kievan Russia. New Haven, 1948. Автор обратился к внутренним отношениям, рассмотрев период формирования Киевского государства.

111 Paszkiewicz H. Op. cit., p. 165.

112 Stender-Petersen A. Das Problem…, S. 167.

113 Stender-Petersen A. Die Vier Etappen der russisch-warägischen Beziehungen. — JGO, 1954, № 2, S. 137.

114 Stender-Petersen A. Das Problem…, S. 185.

115 Как уже упоминалось, Байер говорил о готской колонизации на севере Руси. Истинным творцом тезиса о скандинавской колонизации на Руси был Нестор, когда писал о прибытии из-за моря Рюрика с братьями в главе всей руси: «И избьрашася триебратия съ роды своими, и пояша по собе вьсю Русь, и приидоша» (ПВЛ, ч. 1, с. 19). Норманисты дословно понимали это известие и выводили норманнских колонизаторов: одни из Швеции из Рослагена (Куник), другие из Розенгау (Крузе Ф. О пределах Нормании и названии норманов и руссов. — ЖМНП, 1839, январь, с. 13–77).

116 Niederle L. Les théories nouvelles de Jan Peisker sur les anciens Slaves. — RES, 1922, t. 2, p. 26. Автор полагал, что северная, или норманнская, русь, о которой есть известия у арабских авторов, занимала территорию между Ладогой и верхним Днепром.

117 Vasmer M. Wikingerspuren in Russland. — SBPA, 1931, Bd. XXIV, S. 650.

118 Dvornik F. The Making…, p. 63. Автор говорит о безболезненном переходе русских племен от хазарского владычества к норманнскому. (Ibid., p. 64.) Это старая точка зрения, так писал еще Куник. Характерную для норманнской теории точку зрения сформулировал Траутман (Trautmann R. Von Russen und Warägern. — Zeitschrift für deutsche Geisteswissenschaft, 1940, Bd. 2, S. 457), выдвинув три основы Киевского государства и Русской земли: скандинавскую, которая дала форму государства и династию, славянскую и греко-болгарскую, церковную. Таким образом, участие славян в образовании государства он свел к роли пассивного элемента, развивавшегося под влиянием внешних воздействий.

*****

i Обзор современного состояния норманнской проблемы см. выше, с. 230–245.

ii О составе «Повести временных лет» из более поздних работ см.: Рыбаков В. Л. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963; Насонов А. Н. История русского летописания. М., 1969; Алешковский М. X. Повесть временных лет. М., 1971; см. также: Советское источниковедение Киевской Руси. М., 1979, с. 13–34.

iii Термин «готский» в XVIII (в частности, у Байера) и нередко в XIX в. понимался расширительно и соответствовал современному термину «германский».

iv Как показал Ф. А. Браун (Браун Ф. А. Разыскания в области гото-славянских отношений. — Сборник ОРЯС ими. Академии наук, СПб., 1899, т. LXIV, № 12, с. 5–18), переход готск. hrōps > др.-рус. русь сомнителен с фонетической точки зрения и не находит подтверждения в исторической обстановке в Восточной Европе первых веков н. э. Тем не менее иногда эта этимология вновь возрождается в современных работах в связи с «готской» теорией происхождения Древнерусского государства. См., например: Södеrlind S. Rysernas rike. Till frågan om det Östslaviska rikets uppkomst. Stockholm, 1978.

v См. русский перевод: Ковалевский А. П. Книга Ахмеда ибн-Фадлана о его путешествии на Волгу в 921–922 гг. Харьков, 1956.

vi Современные издания и характеристику восточных источников см.: Lewicky T. Żródła arabskie do dziejów słowiańszczyzny, t. I–II. Wrocław-Kraków, 1956–1977; Новосельцев А. П. Восточные источники о восточных славянах и Руси VI–IX вв. — В кн.: Новосельцев А. П. и др. Указ. соч., с. 355–419.

vii Как уже отмечалось в послесловии, большая часть скандинавских древностей на Руси датируется серединой — второй половиной X в. и свидетельствует не о скандинавской колонизации, а о включении скандинавов-варягов в великокняжеские дружины, стоящие на русских погостах. О давнем влиянии местных, в том числе тюркских, традиций, на быт варягов свидетельствуют и материалы погоста в Шестовице под Черниговом, который Арне считал норманнской колонией. См. публикацию материалов: Блiфельд Д. I. Давньоруськи пам’ятки Шестовицi. Kиïв, 1977.

viii В современной науке преодолена тенденция считать все предметы скандинавского происхождения импортом, прежде всего — предметы культа и племенного убора (см.: Пушкина Т. А. О проникновении некоторых украшений скандинавского происхождения на территорию Древней Руси. — Вестник МГУ. История. 1972, № 1, с. 92–94). Я. Жак выделяет три пути проникновения «импортов» на территорию западных славян: торговый, военная добыча, проникновение с самими владельцами-скандинавами (Żak J. “Importy…”, t. 2).

ix Древнейшие рукописи, содержащие записи саг и сохранившиеся до наших дней, относятся к XIII в., бóльшая же часть сборников саг — к XIV в. По преданию, первая запись королевских саг была произведена Ари Торгильссоном Мудрым, который умер в 1148 г.

x Наряду с упомянутыми автором, сведения о Руси и народах Восточной Европы содержатся в десятках других саг. «Россика» королевских саг была частично собрана Е. А. Рыдзевской (Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в IX–XIV вв. М., 1978, с. 29–127). Помимо указанного автором обстоятельства, снижающего достоверность саг как исторического источника (большой временной разрыв между описываемыми событиями и записью текста), необходимо отметить, что, во-первых, саги являются видом художественной словесности и потому отражение в них действительности подчинено законам художественного творчества (т. е. художественной типизации в первую очередь), более того, творчества в высшей степени своеобразного даже для средневековья. Во-вторых, саги не представляют собой единого массива с общими для всех них жанровыми признаками. Выделяются: 1) королевские саги, или «саги о норвежских конунгах», приближающиеся, но не идентичные, к историографическим жанрам (таковы «Круг земной», «Сага об Олаве Трюггвасоне» монаха Одда, «Сага об Эймунде»); 2) родовые саги (или «саги об исландцах»); 3) «саги о древних временах», широко использующие героико-эпические традиции и потому особенно насыщенные фантастикой («Сага о Бьёрне» и «Сага об Ингваре» принадлежат именно к этой группе) и др. Поэтому вычленение и исследование сведений саг об истории Руси, тем более раннего времени, хотя и возможно, но требует особой методики. См.: Мельникова Е. А., Джаксон Т. Н., Глазырина Г. В. Древнескандинавские письменные источники по истории восточноевропейского региона CCCР. — Вопросы истории, 1985.

xi В отличие от саг, рунические надписи представляют собой источник достоверный, но содержащий информацию лишь о времени, когда создавались сами памятники, т. е. о событиях конца X–XI вв. Достоверность их сообщений определяется, во-первых, одновременностью записи упоминаемым в ней событиям, во-вторых, представлением, бытовавшим в древнескандинавском обществе, что несоответствие излагаемых сведений действительности было бы уроном для чести погибшего и его рода, что исключало возможность преднамеренного искажения информации. Вместе с тем особенности младшерунического алфавита, а также нередкие ошибки в написании слов, особенно мало распространенных (к которым принадлежат топонимы Восточной Европы), делают чтение подчас гипотетическим. Наконец, датировка рунических памятников, как правило, возможна лишь в широких, до полустолетия, пределах. См. подробнее: Мельникова Е. А. Скандинавские рунические надписи. Древнейшие источники по истории народов СССР. М., 1977.

xii Аутентичность «еврейско-хазарской переписки» и до сих пор вызывает сомнения. Считается, что пространная редакция «письма Иосифа» по меньшей мере содержит ряд позднейших интерполяций; достоверность краткой редакции более вероятна, однако в любом случае обращение к этому источнику требует крайней осторожности, особенно при использовании приводимых в нем топонимов и этнонимов.

xiii Подобные «антинорманистские» теории, вызванные, как правило, недостаточным знанием источников, временами возникают и в настоящее время. См., например: Кузьмин А. Г. Об этнической природе варягов (К постановке проблемы). — Вопросы истории, 1974, № 11, с. 54–83 (автор пытается обосновать кельтское происхождение варягов); Stang H. Rysslands uppkomst — en tredje ståndpunkt. — Scandia, 1981, № 2, s. 153–198 (заслуга образования Древнерусского государства приписана вепсам) и др.

xiv Погребения скандинавских женщин на Руси выделяются по племенному убору — парным скорлупообразным фибулам, скреплявшим бретели юбки. Их находки относительно многочисленны на кладбищах дружинных погостов и встречаются в древнерусских городах (Киев, Новгород, Псков), свидетельствуя о присутствии там скандинавок (см.: Петрухин В. Я. Об особенностях славяно-скандинавских этнических отношений в раннефеодальный период (IX–XI вв.). — В кн.: Древнейшие государства на территории СССР. 1981 г. М., 1983, с. 174–181; Stalsberg A. Scandinavian Relations wilh Northwestern Russia during the Viking Age: Archeological Evidence. — Journal of Baltic Studies, 1982, v. XIII, № 3, p. 267–295).

xv Внешняя торговля, в ранних государствах монополизированная господствующими верхами (о чем свидетельствуют недавние типологические исследования: Claessen H. J. The Early State: A Structural Approach. — In: The Early State, p. 542–544), несомненно, способствовала, как и войны, усилению имущественной и социальной дифференциации общества. См. также: Даркевич В. П. К истории торговых связей Древней Руси. — КСИА, 1974, вып. 138, с. 93–103; Wikinger und Slawen, S. 81–107. О возможных путях реализации продуктов дани (полюдья) за пределами Руси см.: Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв. М., 1982, с. 273–293.

xvi Новые данные о распространении пахотных орудий у восточных славян см.: Чернецов А. В. К вопросу о происхождении восточноевропейского плуга и русской сохи. — Вестник МГУ. История, 1972, № 2, с. 73–82. См. также карту распространения сохи и плуга в Северной, Центральной и Восточной Европе в VII–XI вв. — Wikinger und Slawen, S. 23, fig. 18.

xvii О древнерусском городе см.: Тихомиров М. Н. Древнерусские города. М., 1956. Итоги 50-летней работы Новгородской экспедиции обобщены в кн.: Археологическое изучение Новгорода. М., 1978. Специальный интерес для проблематики данной книги имеют статьи: Янин В. Л., Алешковский М. X. Происхождение Новгорода (К постановке проблемы). — История СССР, 1971, № 2, с. 32–61; Булкин В. А., Лебедев Г. С. Гнездово и Бирка (К проблеме становления города). — В кн.: Культура средневековой Руси. Л., 1974, с. 11–17; Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. К предыстории древнерусского города. — История СССР, 1979, № 4, с. 100–112; Авдусин Д. А. Происхождение древнерусских городов (по археологическим данным). — ВИ, 1980, № 12, с. 24–42; Куза А. В. Социально-историческая типология древнерусских городов X–XIII вв. — В кн.: Русский город, вып. 6. М., 1983, с. 4–36. Показательно, что укрепленные поселения с относительно развитым ремеслом возникают у восточных славян уже в VII–VIII вв., до появления норманнов; в историографии они получили название предгородов (см.: Авдусин Д. А. Происхождение древнерусских городов; Седов В. В. Восточные славяне…, с. 242–243). Судя по данным археологии, древнейшие города — Киев, Новгород и Ладога — в X в. имеют уже сформировавшийся облик, типичный и для позднейших феодальных русских городов. См.: Новгородский сборник. 50 лет раскопок Новгорода. М., 1982; Новое в археологии Киева. Киев, 1981.

xviii См. также новую концепцию предыстории Руси в кн.: Рыбаков Б. А. Киевская Русь…, с. 11–402. Сводка археологических данных о восточных славянах дана в кн.: Седов В. В. Восточные славяне.

xix См. фундаментальную сводку в сравнительно-типологическом аспекте: Łowmiański H. Początki Polski.

xx Ср. выше, примеч. к с. 43 I главы.

xxi О формировании зависимого населения па Руси см.: Зимин А. А. Холопы на Руси. М., 1973; Свердлов М. Б. Генезис и структура феодального общества в Древней Руси. Л., 1983, с. 74 и сл. Магистральным путем начальной феодализации признается становление верховной собственности государства на землю и эксплуатация непосредственных производителей через систему даней и податей (Свердлов М. Б. Указ. соч., с. 82). «Довотчинную» корпоративную государственную собственность на землю подтверждают и новые археологические данные (Янин В. Л. Археологический комментарий к «Русской правде». — Новгородский сборник…, с. 138–155).

xxii Итоги изучения истории Древней Руси в СССР подведены в кн.: Советская историография Киевской Руси. Л., 1978; Советское источниковедение Киевской Руси; см. также: Свердлов М. Б. Указ. соч.

xxiii Как и «норманизм», «антинорманизм» также претерпел существенные изменения. См.: Шаскольский И. П. Антинорманизм и его судьбы. — В кн.: Генезис и развитие феодализма в ------. Л., 1983, с. 35–51. При всей справедливости оценки И. П. Шаскольским аитинорманизма в дореволюционной русской науке и его отдельных рецидивов в настоящее время трудно согласиться, что антинорманизм остался течением лишь в дворянско-буржуазной историографии и исчез вместе с ней. Напротив, как верно отмечает X. Ловмяньский, антинорманизм в XX в. получил новую методологическую основу — марксистскую теорию генезиса классов и государства, что и привело к его широкому распространению и влиянию на буржуазную науку (см. выше с. 231–232).

xxiv О трансформации взглядов западных ученых в 1960–1970-е годы на проблемы образования Древнерусского государства см. выше, с. 232–234. Если немногие крупнейшие ученые-позитивисты (А. Стендер-Петерсен, X. Арбман и др.) стремились к объективному исследованию проблемы, насколько это было возможно при соответствующем уровне знаний, то в подавляющем большинстве случаев норманнская теория сознательно или бессознательно использовалась в пропагандистских целях. Не случайно ее особенно бурное развитие в 1940–1950-е годы в ФРГ, где и поныне она продолжает существовать.

xxv В настоящее время осуществляется подготовка и издание полного критического корпуса скандинавских источников по истории Руси в рамках свода «Древнейшие источники по истории народов СССР», основанного В. Т. Пангуто (см.: Пашуто В. Т., Рыбаков Б. А. Корпус древнейших источников по истории народов СССР. — ВИ, 1974, № 7, с. 49–54). Сходную задачу поставил перед собой О. Прицак (США), посвятивший первые два тома своего многотомного труда скандинавским источникам (Pritsak О. The Origin of Rus’, v. 1. Cambridge (Massachusetts), 1981). Однако многочисленные недостатки публикации и интерпретации текстов вкупе с источниковедческой некомпетентностью автора лишают это издание научной ценности (см.: Мельникова Е. А. Историзация мифа или мифологизация истории? По поводу книги О. Прицака «Происхождение Руси». — История СССР, 1984, № 4, с. 201–209).


Cпасибо сказано
Вернуться к началу
 Профиль  
За это сообщение пользователю Ragnar Lodbrok "Спасибо" сказали:
Кроличья лапка
 Заголовок сообщения: Re: Русь и норманны
СообщениеДобавлено: 29 май 2019, 23:23 
Администратор
 
Аватара пользователя


Зарегистрирован: 03 май 2017, 17:53
Сообщений: 22049
Медали: 53
Cпасибо сказано: 866
Спасибо получено:
19268 раз в 11997 сообщениях
Магическое направление:: Астрология, Рунология
Очков репутации: 70098

Добавить
Глава III Проникновение варягов на земли восточных славян

Поскольку деятельность варягов (под таким именем выступали скандинавы на территории восточных славян) стала одним из выражений более широкого явления — экспансии скандинавских народов в раннем средневековье, естественно, что их роль на Руси нельзя рассматривать в отрыве от общего фона. Причины норманнской экспансии, принявшей в тогдашней Европе исключительные формы и размеры, вызвали в научной литературе интерес, но не получили удовлетворительного решенияi. Указывалось на демографический фактор: увеличение плотности населения1 и вытекающее из него обеднение народа, который ищет лучших условий за пределами своего края, а также и на психологические факторы: жажду славы, приключений, знакомства с чужими странами, желание обрести материальные блага.2 Однако о перенаселении Скандинавии в раннем средневековье, как уже выяснено,3 не может быть и речи; что касается психологических стимулов, то вряд ли они были новы. Ведь и физическая природа человека и его психика меняются очень медленно, практически незаметно за сравнительно короткий — несколько сотен и даже несколько тысяч лет — исторический период. Поэтому без учета социально-экономического строя, действительно развивающегося, невозможно объяснить, почему в интересующий нас период изменились формы деятельности скандинавских народов (отличавшихся миграционной подвижностью и в предшествующее время). Истинную причину, которая побудила скандинавов к военно-грабительской и политической активности, сопровождавшейся также колонизацией и торговлей, следует искать в социально-экономических отношениях, которые именно в этот период характеризуются формированием классового общества, зарождением феодального строя и, наконец, образованием государства. Пока господствующий класс не создал действенного государственного аппарата, обеспечивающего стабильное материальное обеспечение за счет народа, он черпает значительную часть ресурсов, необходимых для своего содержания, в военном грабеже, завоевании, а также торговле. Сходным образом усиливалась военная активность и других народов Европы в раннефеодальный период. Если скандинавы более других беспокоили соседей, если они проявляли особую инициативу и предприимчивостьii, это следует в первую очередь приписать географическим условиям: приморскому положению, которое гарантировало их от нападений соседей и облегчало организацию собственных походов. Благодаря великолепному владению техникой мореплавания они совершали успешные плавания к берегам Европы и даже в глубь континента — вверх по рекам.

Экспансия норманнов проявлялась в различных формах: в грабежах, сборах дани с народов, подвергнувшихся нападению, и их завоевании, наконец, в торговле. Ей сопутствовала эмиграция из Скандинавии, приведшая к крестьянской колонизации (об этом дальше), что явственно проявилось в Англии. В научной литературе издавна обращалось внимание на то, что формы этой экспансии не были одинаковы на Востоке и Западе Европы. Ключевский считал, что на Руси, в отличие от западноевропейских стран, скандинавы выступали не в роли пиратов, а только как вооруженные купцы.4 Подобное же мнение о преобладании экономических, точнее, торговых интересов в деятельности варягов на Востоке высказывается и в современной западной историографии,5 хотя в ней и подчеркиваются сходные политико-завоевательные цели скандинавов на Западе и Востоке. А. Стендер-Петерсен недавно писал, что экспансия викингов на Западе имела грабительский и захватнический характер, а на Востоке деятельность скандинавов приобрела форму колонизации.6 Но качественное противопоставление деятельности викингов и варягов вряд ли возможно. Как в Западной, так и в Восточной Европе скандинавы обнаруживали одинаковые формы экспансии, которые, однако, проявлялись с разной силой.7iii Причина же наблюдаемых различий в интенсивности экспансии коренится в ее целях у норвежцев и датчан, с одной стороны, шведов — с другой, вытекающих из конкретных условий, в которых проходила их деятельность в отдельных регионах. Поэтому я считаю целесообразным применение сравнительного метода (но несколько иначе, чем А. Стендер-Петерсен), поскольку он позволяет как выявить общие тенденции в деятельности скандинавов (викинги-варяги), так и установить влияние местных условий на формы этой деятельности, а одновременно и их специфику.

На Западе роль скандинавов в торговле была незначительна, что объясняется ослаблением в IX и X вв. обмена между Франкским государством (и вообще Западом) и Востоком через балтийские торговые пути, где роль посредников играли скандинавы. Франкское государство, которое в VIII в. принимало участие в транзитной торговле мехами и невольниками между Балтийским регионом и Халифатом, перестало участвовать в ней после 830 г. и особенно с середины IX в., как отмечает С. Булин,8 а с начала X в. прекратился приток арабского серебра из Скандинавии на Запад, что также свидетельствует об ослаблении франко-скандинавских торговых отношений. Благодаря возникновению торгового обмена с Халифатом (а также с Византией) через торговые пути Восточной Европы внимание скандинавских купцов обратилось на Востокiv. Варяги охотнее занимались торговлей, чем викинги, которые в западных странах выступали как грабители, завоеватели и поселенцы.

Надо сразу отметить, что викинги нигде не имели длительных успехов в освоении больших пространств и основании политических центров. А их отдельные скромные и временные достижения обязаны не столько военным победам, сколько договорам и компромиссам с местными властями. Норвежцы не смогли завоевать Ирландию, нападения на которую предпринимали начиная с IX в., — остров сравнительно небольших размеров, где не было сильной централизованной власти. Несмотря на захват прибрежных пунктов и основание новых центров (уже в IX в.), викингам не хватило сил9 для колонизации этой страны, хотя, постоянно борясь с местным населением, они удерживались в некоторых центрах вплоть до английского завоевания (1170 г.), прежде всего в Дублине; однако они выступали там не только как завоеватели, но и как организаторы торговли, способствуя тем самым экономическому развитию Ирландии.10 Больших успехов добились во Франции датчане, установившие господство над морским побережьем в устье Сены и основавшие герцогство Нормандия по договору Роллона с Карлом Простоватым (911 г.), который юридически закрепил за норманнами захваченные ими земли в обмен на обязательство оборонять все государство (pro tutela regni). Нормандские герцоги с этих пор стали вассалами короля Франции.11 Итак, в этом случае завоеватели не надеялись только на собственные силы, а пошли на компромисс с местной властью и позднее ассимилировались в христианско-романской среде. Из политических образований, основанных скандинавами за пределами их собственной страны, Нормандия, без сомнения, сыграла наибольшую историческую роль, став исходным пунктом двух крупных завоевательных предприятий, одно из которых было направлено против Южной Италии, а другое — в Англию. Но эти завоевания, осуществленные романизированными норманнами с христианской культурой, которая облегчила им сближение с завоеванными народами, уже не могут служить материалом для сравнения с собственно скандинавской экспансией.12

Наибольшего размаха завоевательная деятельность викингов достигла в Англии. Поэтому представляется, что она является наиболее подходящим объектом для сравнения с экспансией варягов на землях восточных славян. Нападения викингов на Англию восходят примерно к 793 г., когда пираты, в основном норвежские, начали опустошать побережье Нортумбрии, что, впрочем, не дало в то время никаких результатов. Несравненно большие последствия имело датское вторжение. Нападения датчан в широком масштабе начались с 834–835 гг., когда завоеватели устремились на о. Шеппи в устье Темзы.13 Англосаксы отчаянно сопротивлялись, что, однако, не остановило викингов: в середине IX в. они предприняли первую попытку перезимовать в Англии (на о. Тенет, Кент).14 Настоящее же завоевание страны датчанами падает на 865–879 гг.15 В это время здесь существовало четыре самостоятельных королевства: Уэссекс, Мерсия, Нортумбрия и Восточная Англия, которые не смогли организовать совместную оборону. В 865 г. в Восточной Англии высадилась сильная датская армия, которая предприняла ряд походов в глубь края.16 Тактика завоевателей заключалась в создании укрепленных пунктовvi и опустошении окрестностей для того, чтобы вынудить население платить дань и налогиvii; это — обычная тактика завоевателей в странах, где нет центральной политической власти; подобными методами пользовались, например, крестоносцы в Ливонии и Пруссии. В 866 г. датчане захватили Йорк и подчинили себе Нортумбрию, после чего овладели Мерсией, во главе которой поставили своего данника, короля Кеолвульфа (874 г.)viii; однако в Уэссексе они не добились решающего успеха. На помощь захватчикам из Дании прибывали новые отряды. В 876 г. они начали оседать на захваченных территориях, и в связи с этим провели между собой раздел земельix; прежде всего в Нортумбрии,17 а позднее — в северной и восточной Мерсии;18 наконец, в 878 г. датчанин Гутрум после заключения договора с королем Уэссекса Альфредом Великим (871–899 гг.) и крещенияx приступил к систематическому заселению Восточной Англии.19 Так на востоке Англии началась датская колонизация, военная и крестьянская, принесшая скандинавское право, откуда и происходит название занятых датчанами территорий: Данелаг, по-английски Дэнло («область датского права»).20 Сильное сопротивление населения Уэссекса под предводительством Альфреда Великого уберегло этот край от судьбы трех других англосаксонских королевств. Вторжение явилось одновременно и причиной будущего поражения датчан, поскольку борьба с ним способствовала объединению всей Англии под властью королей независимого Уэссекса. Конец IX — начало X в. был периодом равновесия английских и датских сил. Ослабление натиска датчан последовало за их оседанием на земле и созданием собственных экономических основ хозяйства, в то время как прежде они существовали трофеями и данью. Но упрочить свое политическое единство они не смогли и подчинились местным королям и эрлам. В 910 г. наследник Альфреда, Эдуард (899–924 гг.), перешел к наступателъным действиям, и в течение 10 лет король Уэссекса распространил свое господство практически на всю Англию. Новая угроза норманнов возникла в начале X в. в связи с усилением норвежской экспансии из Ирландии, где викинги имели сильную базу в Дублине. Сначала они обосновались на полуострове Уиррал (у Ливерпуля), а в дальнейшем под предводительством Рёгнвальда захватили Йорк. Однако Рёгнвальд был вынужден признать власть Эдуарда, сын и наследник которого Ательстан вернул Йорк (927 г.). Норвежским викингам было нелегко отказаться от господства в Нортумбрии, и они неоднократно предпринимали попытки вновь овладеть Йорком, приводившие иногда к кратковременным успехам (в 939–945 и 948–954 гг.), однако изгнание оттуда Эйрикаxi в 954 г. покончило с господством норвежских викингов в этих краях.

Из этого обзора явствует, что датчане смогли захватить только часть Англии, и то лишь на короткий период в 50 лет; они не объединили страну в одно целое и даже в Дэнло не создали собственной королевской власти. Так что влияние датчан на объединение Англии под властью королей Уэссекса было опосредованным; политическая централизация страны явилась неожиданным для них результатом борьбы английского народа с завоевателями. Более устойчивым последствием завоевания стали датские поселения в Дэнло, причем со временем датчане были ассимилированы местным населением, как и менее многочисленные норвежско-ирландские колонисты.

В последней четверти X в. началась вторая фазаxii датской экспансии на территории Англии, значительно отличающаяся по характеру от первой.21 На этот раз она находилась в несомненной связи с внутренней политической консолидацией Дании и становлением там во второй половине X в. раннефеодального государства во главе с Харальдом Синезубым. Благодаря этому экспансия в Англии приобрела централизованный характер, что и обеспечило ей сравнительно большой успех. Новая серия скандинавских нападений начинается с 980 г. Особенно усилились они после 991 г. (битва при Мэлдоне), но носили они иную форму, чем вторжения 865–879 гг.: нападающие теперь не оседали в Англии, а ограничивались получением все больших выкупов. Особенно широкую экспансию вел король Дании Свен Вилобородый (986–1014 гг.). После нескольких опустошительных вторжений в 1003–1011 гг. состоялось мощное нашествие на терроризированный и истощенный данями край; король Этельред II (умер в 1016 г.) бежал в Нормандию. Смерть Свена (1014 г.) вызвала кратковременный спад датского наступления. Кнут, сын Свена, даже ушел со своим флотом в Данию. Однако уже в 1015 г. он вернулся с новыми силами и вынудил английского короля Эдмунда к разделу Англии, но преждевременная смерть Эдмунда (1016 г.) открыла Кнуту путь к господству над всей Англией. Тем не менее эти события нельзя рассматривать как завоевание в узком значении слова, поскольку положение Кнута в стране было определено компромиссом с местным населением. Прежде всего, он занял трон в результате выборов, которые выражали стремление к компромиссу со стороны самих англичан. В литературе единодушно признается, что Кнут проводил политику сближения скандинавского и англосаксонского населения и выступал в Англии как английский, а не как датский король,22 хотя охотнее окружал себя датскими советниками.

В датской экспансии на территорию Англии нас интересуют для последующего сопоставления два момента: политический, или обстоятельства и ход завоевания, особенно в его первой фазе, и экономический, т. е. скандинавская колонизация, особенно в Дэнло. Первый из этих моментов будет рассмотрен в следующей главе, здесь же сравним размеры скандинавской инфильтрации в Англии, с одной стороны, и на Руси — с другой.

Скандинавская колонизация Англии, возникшая в результате вторжения и оседания на земле воиновxiv, без сомнения, отвечала интересам скандинавских народов, которые искали новые владения за морем еще до начала походов викингов. В VIII в. происходит мирное проникновение западнонорвежских крестьян на Оркнейские острова после отхода оттуда более раннего населения, пиктов.23 Кроме воинов, в походах могли принимать участие и датские крестьяне, переселявшиеся непосредственно из своей страны; должна была быть и эмиграция женщин, о чем говорит устойчивость этнических признаков датчан в Англии вплоть до времени Генриха II (XII в.). Лучшим источником для определения размеров колонизации является богатая ономастика,24 состоящая из личных имен и названий местностиxv. Скандинавские имена в большом количестве встречаются в документах, в особенности в Domesday Book (1086 г.), где почти половина личных имен в северной части Дэнло – скандинавские.25 Скандинавские топонимы возникли, вероятно, в значительной части в период датского господства в Дэнло в 877–919 гг.26 Топонимические исследования показывают, что небольшое число колонистов, особенно приходящих на уже заселенные территории, не оказывает значительного влияния на топонимы, большие перемены в них вызывал только массовый приток скандинавов.27 Таким образом, в одних частях Дэнло появились многочисленные скопления скандинавских названий, в других же местах они встречаются реже; однако в целом в Дэнло выявлено огромное число топонимов скандинавского, главным образом датского, реже норвежского происхождения.28 В некоторых местах, например Линкольншире, они превосходят число английских названий.29 В одном небольшом округе — Северный Рединг (в Йоркшире) — названий, оканчивающихся на скандинавское — by («поселение») насчитывается 155.30 Даже древние английские названия нередко изменялись под влиянием датского языка.

Если топонимика является важным свидетельством о роли скандинавов в Англии, что освещено относительно многочисленными письменными источниками, то тем больше ее значение для Руси при недостатке письменных известий и тем более интересным будет сравнение топонимического материала обеих стран. В принципе никто не отрицает проникновения на Русь скандинавов; речь идет об установлении размеров и характера эмиграции, т. е. о том, происходила ли, наряду с оседанием воинов и купцов, также и крестьянская колонизация — как это утверждают наиболее далеко идущие авторы.31 Из письменных источников вытекает, что отряды варягов состояли из воинов и купцов; в то же время нет никаких письменных известий о притоке из Скандинавии крестьянского населения;32 этот вопрос нельзя выяснить и с помощью археологических данных, которые отражают скорее присутствие дружинной прослойки и купцовxvi, поэтому основной источник в данном случае следует искать в топонимике. Она исследована в трудах М. Фасмера и Е. А. Рыдзевской, охватывающих всю территорию Древнерусского государства.33 Работа Фасмера, хотя и не исчерпала материал топонимики, была с энтузиазмом принята норманистами, поскольку она давала многочисленные, как считалось, свидетельства,34 якобы подтверждавшие значительный приток переселенцев из Скандинавии на русские земли. Однако результаты обеих работ выступают в ином свете, если их сопоставить с данными Дэнло. М. Фасмер выявил на территории Советского Союза около 150 топонимов (некоторые повторяются не один раз) — не больше, чем названий на -by в Северном Рединге. Даже если принять во внимание данные Е. А. Рыдзевской, которая определила как скандинавские около 220 названий, неизвестных Фасмеру,35 сравнение с английскими цифрами не оставляет сомнений, что о крестьянской колонизации на Руси не может быть и речи.

К подобному выводу мы придем, рассмотрев скандинавскую топонимику на общем фоне славянской и финской, отражающей расселение двух последних народов в Восточной Европе. Вслед за языковедами можно признать, что на русских землях сохранилось около 380 названий местности (включая гидронимы), берущих начало в скандинавских языках, причем этимология многих из них не бесспорна.36 Поскольку в Древней Руси около 1000 г. было по крайней мере 4,5 млн. жителей,37 а средний размер поселений был, видимо, меньше, чем в Польше (на юге наверняка поселения были крупнее, чем на севере, поскольку население охотно сосредоточивалось в крупных поселениях из-за опасности, грозящей со стороны кочевников; так было и позднее на Украине, опустошаемой ордынцами), можно считать, что в это время существовало около 60 тыс. населенных пунктов, если не больше. Топонимов же скандинавского происхождения, даже если все они появились до 1000 г., что сомнительно, не насчитывалось и семи на тысячу, т. е. примерно столько, сколько в Великой Польше. Таким образом, сравнительно-топонимические исследования убедительно свидетельствуют не о широте, а о незначительности скандинавской колонизации в Восточной Европе.

Специального внимания заслуживают скандинавские названия на севере Руси, где А. Стендер-Петерсен в треугольнике Псков — Ладога — Белоозеро38 поместил пришедших, по его мнению, из Скандинавии крестьян-колонистов. Этот треугольник лежал в пределах бывших губерний Новгородской, Санкт-Петербургской и Псковской, которые занимали вместе территорию более 190 тыс. кв. км.39 На этой территории должно было жить около 400 тыс. человек из расчета, ввиду невыгодных климатических условий, около 2 человек на 1 кв. км.40 Число поселений было тут, напротив, относительно велико, поскольку новгородские «деревни» еще в XV–XVI вв. насчитывали в среднем 2–3 дыма.41 Если учесть также существование более крупных поселений, особенно городов, и принять в среднем 20 человек на поселение, мы получим в результате около 20 тыс. населенных мест. По Фасмеру, на этой территории насчитывается около 50 названий скандинавского происхождения, а с дополнениями Рыдзевской — около 120, включая гидронимы. Соотношение с нескандинавскими названиями составит едва 6 на тысячу. Итак, изучая отдельно северные территории, мы находим подтверждение предшествующего вывода: крестьянская колонизация из Скандинавии здесь исключается. Характерно и размещение географических названий скандинавского происхождения на этой территории. На площадь в 10 тыс. кв. км такого типа названий приходится: в бывшей Новгородской губернии — 5, в Псковской — 13. Для сравнения напомним, что в одном лишь источнике, Domesday Book, скандинавских названий только одной категории, а именно оканчивающихся на -by, на пространстве между реками Тис на севере и Уэлленд на юге существовало более 500,42 т. е. по крайней мере 150 на 10 тыс. кв. км. Незначительность скандинавской земледельческой колонизации на русских землях вновь выступает со всей очевидностью. В соответствии с нашими выводами, отрицающими крестьянскую эмиграцию, находится также этимология скандинавских названий: по большей части они образованы от имен собственных, а не от топографических терминов,43 что скорее указывает на владельцев-феодалов, а не на жителей поселений.44 Но попробуем определить историческое значение этих данных. Если признать, что все эти селения, разбросанные в Петербургской, Псковской и Новгородской губерниях, были заселены исключительно скандинавами (что невозможно ввиду отсутствия скандинавской крестьянской колонизации), их численность на территории с такими важными политическими и хозяйственными центрами, как Новгород, Ладога, Белоозеро, Изборск, могла бы составить около 2 тыс. человек. Но эта горстка затерялась бы среди массы славян и финнов.

Встает, однако, вопрос, не исчезла ли со временем часть топонимов скандинавского происхождения на землях восточных славян и не дает ли по этой причине сохранившийся топонимический материал ложного, преуменьшенного представления. Действительно, надо считаться с тем, что определенная часть названий могла выйти из употребления в результате перехода деревни в руки нового владельца, что часто приводило к переименованию поселения,45 или в результате переселений, особенно в южной Руси, где набеги половцев и татар нередко опустошали селения киевского времени. С другой стороны, надо иметь в виду также и противоположную тенденцию, которая компенсировала утраты в скандинавской топонимике. Как писал М. Фасмер, само славянское население во многих случаях способствовало ее распространению, принимая скандинавские личные имена или используя для новых поселений прежние, скандинавские названия.46 Встает и проблема хронологии скандинавских топонимов, поскольку проникновение варягов на Русь продолжалось длительное время после окончательного формирования раннефеодального государства. Русские князья, особенно новгородские, создавали отряды из варягов-наемников еще в XI в., как свидетельствует пример Ярослава Мудрого, который, кроме того, поддерживал династические отношения со скандинавами, что нашло отражение как в русских источниках, так и в скандинавских сагах. В Новгороде не прекращалась оживленная торговля с варягами, пока их не вытеснили в XIII в. немецкие купцы.47 Среди этих наемников и купцов многие могли остаться на Руси и получить земельные владения.48xvii Поэтому трудно, например, определить, когда появились скандинавские названия некоторых погостов на далеком севере, вроде упомянутых в 1137 г. Тудорова и Спиркова погостов. Можно определенно сказать, что это были не аллодиальные владения (вотчины), а временные бенефиции (кормления);49 неясно лишь, находились ли они во владении скандинавов, упомянутых в договоре Игоря с Византией 944 г.,50 или бояр с теми же именами, живших позднее; например, Тудор, вышегородский тиун, упомянут в 1146 г.,51 другой Тудор назван в уставной грамоте Святослава 1137 г.; представляется, что именно последний и был «кормленщиком». Наконец, нельзя забывать, что скандинавское происхождение некоторых из топонимов, собранных Фасмером и Рыдзевской, было оспорено.52 Поэтому нет оснований признавать, будто в IX–X вв. на землях восточных славян скандинавских названий было больше, чем сохранилось в современной топонимике.

Хотя топонимика не дает тех свидетельств, которые в ней хотели бы найти норманисты, тем не менее она может быть использована как исторический источник, прежде всего отрицающий, как показано выше, скандинавскую крестьянскую колонизацию на русских землях. Опираясь на английские аналогии, можно также установить, что на Руси не было и военной колонизации, в результате которой в Англии возникли компактные группы скандинавских поселений (что было необходимо для безопасности и военной организации поселенцев), отсюда и концентрация иностранной топонимики в некоторых районах. На русских землях подобных скоплений нет, названия скандинавского происхождения разбросаны среди славянских на большой площади. Напротив, чертой сходства между Англией и Русью является то, что в обеих странах скандинавские названия получают мелкие населенные пункты, а не крупные и тем более не главные центры.53 Летописная этимология, связывающая название Турова с неким норманнским основателем города (Туры), не заслуживает доверия.54 Только после утверждения феодального строя русские князья, основывая новые города или перестраивая старые, начали давать им наименования, происходящие от своих собственных имен, славянских или христианских, как Владимир, Юрьев, Ярославль, Изяславль и т. д. Из этого наблюдения вытекает, что варяги, прибывая на Русь в IX–X вв., находили здесь (как и викинги в Англии) уже сложившуюся территориально-политическую организацию и не влияли на ее развитиеxviii. Также нет связи между размещением главных политических центров Руси и распределением скандинавской топонимики в бывших губерниях, куда входят основные политические центры Древней Руси и важнейшие отрезки торговых путей. Плотность названий скандинавского происхождения следующая:55

Бывшая губерния Плотность названий на 10 тыс. км²
Псковская 13
Тверская 7
Ярославская 6
Владимирская 5
Новгородская 5
Петербургская 3
Смоленская 3
Черниговская 1,5
Киевская 1

Даже если учесть, что поселения на юге были крупнее по размерам, чем на севере, и потому играли большую роль в процессе колонизации, поражает, что главный политический центр Руси, Киев, не привлекал скандинавoв: в бывшей Киевской губернии едва наберется 5 скандинавских названий. Зато они гораздо многочисленнее в бассейне Волги (губ. Тверская, Ярославская, Владимирская), несмотря на то что Ростовская земля стала претендовать на политическое главенство на Руси лишь во второй половине XII в. и не участвовала активно в начальном формировании Древнерусского государства.56 Поэтому появление здесь скандинавских названий обусловлено не политическими причинами, а развитием волжского торгового путиxix. Это предположение подтверждают следующие наблюдения. В Новгороде, который в IX в. играл роль одного из главных политических центров, наблюдается скопление названий скандинавского происхождения, однако их корневой элемент — варяг-, колбяг-, буряг-, скорее, указывает не столько на политическую, сколько на торговую и транспортную активность.57 Особенно многочисленны названия, производные от варяг-, размещение которых, как и в Польше, главным образом на волоках и торговых путях, убеждает в их связи с торговой и транспортной деятельностью скандинавовxx; и, хотя варяги на Руси нанимались в княжеские дружины, в топонимах отразилась не военная, а именно торговая функция. Этим объясняется, почему наибольшая плотность скандинавских названий приходится на Псковскую губернию, где не было особо важного политического центра, зато проходил торговый путь и находился важный волок на «пути из варяг в греки».

Из рассмотренного топонимического материала можно сделать совершенно четкий общий вывод: на Руси не было крестьянской колонизации, не было создано (как в Англии) массовых военных поселений, нет связи между скандинавской номенклатурой и формированием политических центров, но зато ясно выражены торговые функции варягов.

В отличие от языковедов, норманисты-археологи не ищут в материалах археологических раскопок свидетельств переселения крестьян-колонизаторов из Скандинавии на Русьxxi, а скорее стремятся показать существование на Руси правящего класса, сформированного из варяжских завоевателей, которым они также приписывают заслугу в создании Русского государства. Критикуя интерпретацию некоторых памятников как скандинавских, вопреки мнению советских археологов, которые настаивают на их славянском характере, мы не будем подробно анализировать аргументацию норманистов. Остановимся лишь на том, действительно ли археологические данные, на которые опираются норманисты, дают подлинные и достаточные доказательства норманнской теории. Эти данные собрал и интерпретировал в согласии с норманнской теорией еще в 1914 г. Т. Арне. По его мнению, к юго-востоку от Ладоги проживала многочисленная группа шведов, хотя и смешанная с местным населением; появление в погребениях женских овальных фибул доказывает, что иммиграция началась там в первой половине IX в.xxii и продолжалась до начала XI в.; только в XI в. шведский элемент растворился в местном, финском и славянском.58 Значительное число скандинавских предметов, по мнению норманистов, найдено в бывшей Владимирской и Ярославской губерниях, куда шведские колонисты прибыли, как думает Т. Арне, из Смоленска,59 а точнее, из Гнездова, в котором сохранилось много курганов, свидетельствующих, по его мнению, о многочисленном шведском населении, среди которого могли быть и ремесленники.60 Южнее Ярославля находились курганные группы, состоящие примерно из 1000 насыпей, полностью, как считает автор, скандинавские.61xxiii Более скромный след скандинавов автор находил в Киеве, где приписывал норманнам лишь отдельные предметы.62 Позднее он пополнил этот список новыми находками, такими, как захоронения в деревянных камерах в Шестовицах под Черниговом63 и в Киеве64xxiv — в последнем он признал скандинавскими два женских захоронения с овальными фибулами из бронзы; он допускал, что в деревянных камерах похоронены принадлежащие к правящему классу русские, которые «по крайней мере по происхождению были скандинавами». Колебания автора представляются обоснованными, поскольку советская исследовательница Л. А. Голубева после тщательного исследования киевских захоронений с полным основанием утверждала, что инвентарь этих погребений носит несомненно славянский характер и не вызывает никаких сомнений в этнической принадлежности похороненных в них лиц.65 Говоря о деревянных погребальных камерах в Чернигове, Б. А. Рыбаков допускает, что в них хоронили потомков той группы степных народов, которая подвергалась славянизации и вошла в состав правящего класса.66 Д. И. Блифельд видит в них захоронения полян.67 Во всяком случае, не вызывает сомнения сходство различных обрядовых черт, а также инвентаря трупоположений воинов в камерах и трупосожжений, поскольку в обоих видах обряда встречаются один и те же варианты погребений: один воин, воин с конем, воин с женщиной и воин с женщиной и конем.68 Нельзя сказать, однако, чтобы спор об этническом характере воинов, похороненных в камерах, имел существенное значение для выяснения норманнского вопроса. Признание в них скандинавов не дает ничего нового, поскольку из письменных источников известно о существовании в Киеве варягов на княжеской службе, о скандинавском происхождении династии и т. п. Подобное признание было бы лишь доказательством далеко зашедшей ассимиляции пришлого скандинавского элемента в русской среде.

Однако с точки зрения норманнской теории не безразлично географическое размещение скандинавских находок. Согласно наблюдениям норманистов, самые многочисленные скандинавские находки были сделаны не в Новгороде69 и не в Киеве, главных политических центрах Руси в период формирования в ней раннефеодального государства, а на пути верховье Днепра (Гнездово под Смоленскомxxv) — верховье Волги (Ярославль), с которым, вероятно, скрещивался путь Ладога — верхняя Волга.70 Ведь по Западной Двине до Смоленска (Гнездова) шел кратчайший путь из шведских торговых центров (Бирка, Готланд) в Восточную Европу.71 В Смоленске этот путь разветвлялся, одна дорога шла Днепром до Киева, другая — к верховьям Волги до Ярославля72 или же Угрой и Окой также на Волгу.73 Богатые находки арабских монет, особенно на Готланде,74xxvi свидетельствуют, какими оживленными были скандинавские отношения с Востоком и какое большое значение имел для Швеции путь Западная Двина — верховье Днепра (Гнездово) — верховье Волги (Ярославль); однако не следует преуменьшать роли и ответвления на Ладогу,75xxvii тем более что скандинавские предметы появились там на несколько десятилетий раньше (I половина IX в.), чем в Гнездове (конец IX в.).

Таким образом, топография археологических материалов приводит к тому же выводу, что и анализ топонимических данных, а именно, что в Восточной Европе варягов прежде всего интересовала торговля. Как вытекает из русско-греческих договоров и данных топонимики, оживленная торговля с участием купцов-скандинавов развивалась также на пути Волхов — Ловать — Днепр, здесь предметами обмена были скорее русские товары, доставляемые через административные центры, — дань, получаемая от населения в виде мехов, меда, воска. Именно эта торговля была описана Константином Багрянородным.76 Скандинавские товары, поступавшие в Ладогу, очевидно, не проводились через Новгород дальше на юг, а направлялись скорее на Волгу; зато торговые отношения Скандинавии с южной Русью могли развиваться через двинско-днепровский путь. Из этих наблюдений может следовать, что положение скандинавских купцов в разных русских землях не было одинаковым: на путях Ладога — Волга и Двина — Волга они играли роль посредников между Скандинавией и арабским Востоком; на пути ладожско-киевском («из варяг в греки») они служили Древнерусскому государству и русским феодалам. Не следует удивляться поэтому, что наиболее ощутимые следы скандинавской иммиграции проявляются именно на ладожско-волжской (Ладога) и двинско-волжской (Смоленск) магистралях.

Положение, отстаиваемое Т. Арне, о существовании шведской колонии в Смоленске ни в коей мере не подтверждает теорию норманнского происхождения Древнерусского государства, а скорее противоречит ей. Ведь Смоленск не играл в IX–X вв. выдающейся самостоятельной политической роли,77 зато был важным торговым центромxxviii; потому возникновение здесь шведской колонии указывало бы еще раз на купеческий характер скандинавской иммиграции. Надо, однако, признать, что существование этой колонии спорно. Из примерно 700 раскопанных гнездовских курганов Арне признал скандинавскими 25 или 26;78 подробный разбор инвентаря этих погребений, проведенный Д. А. Авдусиным, показал, что только один из этих курганов носит отчетливо скандинавский характер; он же признал скандинавским еще один курган, опущенный Т. Арне.79xxix Можно предполагать, что шведский ученый под влиянием письменных источников (а они содержат ошибочные сведения, как это будет показано ниже) и в своих археологических исследованиях переоценил роль скандинавов на Руси. Так, при наличии одного или двух предметов шведского происхождения он относит захоронение к скандинавским, хотя такое предположение требовало бы источниковедческого контроля. Более того, он причисляет к шведским даже курганы, не содержащие шведских предметов, если они отличаются богатством инвентаря; но ведь и славянская знать обладала богатствами. Более справедливо было бы признать, что и в славянских захоронениях могут появляться предметы скандинавского происхождения.80 Но даже если среди гнездовских курганов не два скандинавских захоронения, а более, как считает Т. Арне, остается фактом, которого он не отрицает, что преобладающую массу погребений составляют славянские, а также, что славянские и скандинавские захоронения были перемешаны, что указывает на мирную совместную жизнь обеих этнических группxxx. Из этих данных также вытекает, что нет оснований говорить о захвате власти скандинавскими купцами над местным населением, чему противоречит и количественное соотношение обоих элементов. Скорее нужно думать, что русские политические круги в Смоленске, как и в иных пунктах Руси, терпимо относились к скандинавским пришельцам, поскольку торговля, которой они занимались, отвечала потребностям славянской знати и прежде всего приносила большой доход княжеской казне. Ведь скандинавы усилились в Смоленске только с конца IX в., т. е. в условиях достаточно развитой русской государственности.81

Однако скандинавы не заняли доминирующего положения в русской торговле, как можно было бы предполагать, исходя из явного интереса к дорогам на Восток. Сам факт кириллической надписи «гороухща» (горчица или иная пряностьxxxi) на глиняной амфоре первой четверти X в., найденной в одном из гнездовских курганов82 и привезенной в верховья Днепра с юга, свидетельствует, что купцы, которые, как можно полагать, сделали надпись, чтобы различать товары, заключенные в амфорах, пользовались русским языком и письмомxxxiii. Подобные обозначения встречаются и на других русских амфорах X–XII вв.83 Из арабского источника — сочинения Ибн Хордадбеха — мы узнаем, что славянский язык был господствующим в торговле Восточной Европы и уже в IX в. распространился к югу. По сообщениям того же автора, в Багдаде имелись славянские евнухи-переводчики, посредничавшие между русскими купцами и местным населением;84 славянским языком владели и европейские купцы — раданиты, ведшие торговлю в Средиземноморье и на других южных морях.85xxxiv

Для более полного выяснения характера деятельности скандинавов на Руси надо обратить внимание на их отношения с народами, населявшими восточные берега Балтики. Это особенно важно, поскольку варяги, направляясь на Восток, частично использовали пути, ведшие через Балтийские страны, и их экспансия на Балтике находилась в тесной связи с движением на Восток.

Шведы завязали торговые отношения с противоположным берегом Балтики еще задолго до эпохи викингов и тогда же начали оседать здесь, хотя и в небольших количествах. Наплыв скандинавов в Финляндию86 достиг кульминации в VII в., однако в следующем столетии ослабел и почти прекратился в эпоху викингов, когда началась ассимиляция скандинавских переселенцев в местной среде.87xxxv Подобное явление, но в более слабой форме встречается также на территории Латвии и Эстонии, где на основании археологических находок выявлен лишь один пункт (Гробине)xxxvi, о котором можно говорить как о месте пребывания шведов с VII в. до 800 г.,88 когда шведская колония исчезла. Таким образом, наблюдается характерное явление: в период наибольшей скандинавской экспансии в Европе, включая крестьянскую колонизацию в Англии, скандинавская иммиграция в ближайшие заморские страны — Финляндию, Эстонию, Латвию — прекращается; не отмечается она польской наукой и в Поморье.89 Исключение составляет Пруссия, где скрещивалась шведская и датская экспансия и где скандинавская иммиграция не прекращалась в эпоху викингов. Говорят о существовании здесь двух скандинавских колоний: одной — на территории Эльблонга или его окрестностей, в Дружне (Трусо) в VIII–IX вв.,90 другой — на полуострове Самбия близ Вискаутепа с IX до начала XI в.91xxxvii Это ослабление скандинавской экспансии в балтийских странах не без основания связывают с развитием торговли в эпоху викингов. Но с VIII в. в финских материалах исчезают не только следы колонизации, но и вообще шведские элементы, и лишь в XI в. они становятся снова обильными;92 аналогичные изменения показывают раскопки в Эстонии и Латвии. Как утверждает Нерман, шведская торговля с этими странами развивалась в IX–X вв. слабо и снова оживилась лишь около 1000 г. Этот исследователь предполагал,93 что торговля с Ливонией замерла в связи с возрастающим интересом шведских купцов к далеким восточным землям, где их манили богатства Руси, Византии, арабского мира; только около 1000 г., когда ослабел обмен с Востоком, восточнобалтийский рынок вновь обрел значение для Скандинавии. Это мнение представляется верным.

Восточная торговля целиком поглотила внимание шведских купцов и привела к их исчезновению из Прибалтийских стран, чего нельзя сказать о грабительской и вообще военной, захватнической деятельности скандинавов. Военные походы на противоположный берег Балтики засвидетельствованы в IX–X вв., в период ослабления торгового обмена. О скандинавских набегах на Финляндию, Эстонию, Ливонию, Земгалию, землю куршей, Самбию говорят рунические камни,94 к сожалению, источник поздний, в основном XI в., тем не менее дающий общее представление о направлениях скандинавской экспансии на Балтике в эпоху викингов; характерно, что в них, как и в сагах, отсутствуют известия о Литве, в которой сравнительно мало и археологических находок скандинавского происхождения.95 Известия же саг о Прибалтике относятся к разному времени;96xl но, к сожалению, эти известия мало полезны, поскольку записаны значительно позже. Они требуют сопоставления с другими, более достоверными историческими источниками. Ценные сведения содержатся в «Житии св. Ансгария», написанном учеником Ансгария Римбертом около 870 г. Из этого источника известно, что племя Ghori (курши) когда-то подчинялось власти шведов, но задолго до Римберта восстало (rebellando eis subici dedignabantur).97 Около 853 г. датчане предприняли поход с целью завоевания куршей, но потерпели поражение; тогда против них выступил шведский король Олав, осадил города Себорг (как предполагают, современный Гробине) и Ануоле98 и сжег первый. Осажденные согласились заплатить выкуп и вновь признать шведское господство, а захватчики увезли с собой «неисчислимые богатства» и 30 заложниковxli. Источник имеет явную тенденцию к преувеличению, говорит о 7 тыс. обороняющихся (septem milia pugnatorum) в Себорге и 15 тыс. (quindecim milia hominum bellatorum) в Апуоле — цифры, очевидно, во много раз завышенные; преувеличивает он и размеры шведского войска. Да и само известие о давней зависимости куршей от Швеции надо оценивать с большой осторожностью, так же, например, как сообщение Адама Бременского о Болеславе Храбром, который «подчинил себе всех славян, и русских, и пруссов» (omnen vi Sclavaniam subiecit et Ruziam et Pruzzos).99 В действительности завоевания Болеслава Храброго были более скромными; видимо, и зависимость куршей от шведов выражалась лишь в периодической уплате дани (кто знает, может быть, это случилось всего один раз). В рассказе Римберта заслуживает внимания то, что победители даже не попытались основать в Куронии собственную крепость или оставить отряд в Себорге для подчинения края и взыскания дани; позднейшие сведения, о которых речь пойдет ниже, показывают, что они и не смогли бы удержаться среди побежденных. Тем не менее известие Римберта является для нас ценным свидетельством экспансии шведов и датчан в IX в. Скандинавские купцы нашли более выгодные условия на Востоке и отказались от балтийских рынков; военные же походы — в то время, когда Киев расширял свою власть на русских землях, — ради добычи и выкупа были сравнительно невелики по масштабам и не могли обеспечить постоянные территориальные захваты. Хотя это наблюдение и не ведет к далеко идущим выводам, тем не менее развитие событий на восточном берегу Балтики не свидетельствует об обширных территориальных завоеваниях скандинавов на Востоке. В конце X в. шведы не имели на противоположном берегу моря никаких владений100 и не смогли их добыть в последующие столетия. Действительно, во второй половине XI в. можно наблюдать усиление военных и торговых поездок скандинавов на восточное побережье Балтики.101 Хотя Адам Бременский (1075–1080 гг.) поместил Куронию среди «островов», зависимых от шведов,102 однако его сообщение не отражает ни действительных отношений в XI в., ни даже шведских претензий на господство, а скорее является выводом самого автора из известия, почерпнутого в «Житии св. Ансгария», на которое он ссылается,103 о дани, выплачиваемой куршами шведам. В XI в. курши, напротив, выступали на Балтике как наступательная сторона и предпринимали действия против норманнов;104 Адам Бременский называл их «жесточайшим народом» (gens crudelissima), которых все, включая и шведов, избегают (fugitur ab omnibus).105 Даже покровительствовал миссионерам в Курони не шведский, а датский король.106 Тем не менее мы не можем утверждать, что в X в. власти датчан подчинялись не только курши, но и самбы, которых Адам характеризует как «добрейших людей» (homines humanissimi).107 Сообщение же Саксона Грамматика о завоевании Самбии Хаконом, сыном Харальда,108 не свидетельствует, что этот датский викинг достиг большего успеха, чем шведский король в походе на Себорг. Хотя Кнут Великий называется «королем Дании, Англии, Норвегии и Самбии»,109 подлинность последней части этого титула спорна, так как он известен по упоминанию конца XII в. и может выражать современные Кнуту VI (1182–1202 гг.) политические претензии.110 Эти претензии были новымиxlii и еще не возникали в XI в., о чем свидетельствует Адам Бременский, который с легкостью признает главенство Швеции над Куронией и среди «островов», находящихся под властью Дании, не называет Самбию, хотя он пользовался информацией самого датского короля Свена Эстридсона (1044–1075 гг.). Несмотря на датский поход 1210 г., в начале немецкого завоевания в XIII в. пруссы были так же независимы, как и большая часть балтийских народов,111 а если ливы и латгалы признавали над собой господство, то не заморских варягов, а соседних русских князей из Полоцка и Пскова; Новгород же подчинил себе часть Эстонии.112 Только XIII в. принес скандинавам заметные успехи; датчане захватили северную часть Эстонии — и то благодаря одновременному нападению немцев на этой край с юга, а шведы с большим трудом завоевали Финляндию.113

Неудачи скандинавов в балтийских землях объясняются сопротивлением, которое оказывало местное население иноземной агрессии. Вооруженные силы, имевшиеся как у славян, так и у жителей балтийских земель, иллюстрируют хронисты XIII в. Когда датский король Вальдемар I (1164 г.) хотел оставить отряд в покинутом местными жителями славянском замке Валогоща, он не нашел желающих оборонять крепость из-за опасности, грозящей со стороны славян.114 Также и в 1206 г., когда Вальдемар II напал на о. Сааремаа и построил там замок, Чтобы создать на острове свой опорный пункт, никто из рыцарей не осмелился там остаться из страха перед «погаными».115

Но прежде чем вернуться к норманнской проблеме на Руси, следует обратиться к попыткам объяснить возникновение некоторых элементов податно-территориальной организации в Балтийских странах скандинавским влиянием. Так, Е. Допкевич доказывала в обширной работе, что так называемая borchsukunge (burchsukunge)xliv, или в латинских источниках castellatura, представляла в момент немецкого вторжения в Латвию оборонительную организацию народа, унаследованную от викингов, и противопоставила ее исконной замковой организации (сохранившейся на части латышской территории), определяемой в латинских источниках как castrum — центр власти местных старейшин.116 Автор, ссылаясь на сходные по содержанию термины sókn в Скандинавии и socce в Англии,117xlv где осуществлялась экспансия викингов, подошла к исследуемым явлениям формально, что распространено среди историков, особенно историков права, но требует существенных оговорок, поскольку ведет к смешению самостоятельных, хотя и связанных друг с другом явлений: развития терминологии и генезиса институтов (или реалий), обозначаемых при помощи этой терминологии. При этом методе считается, что заимствование иностранного термина является показателем рецепции соответствующего института. Исследования подтверждают, что бывало и так, но неоднократно случалось и иначе, когда иностранными терминами пользовались для определения собственных институтовxlvi. Появление в ливонских документах термина borchsukunge (и первая и вторая части слова происходят, видимо, из немецкого языка, а не языка местного населения) не представляется a priori доказательством иноземного происхождения соответствующего института. Исследовательница не отметила то важное обстоятельство, что организация, отраженная в терминах castra и borchsukungen (castellaturae), представляла собой общее явление, хорошо известное славянам и засвидетельствованное у них уже «Баварским географом».118 В период борьбы с крестоносцами она существовала и в Литве, и в Пруссии, которые, кстати, знали этот институт уже во времена Вульфстана,119 когда в некоторых (но не во всех) прусских городах правили «короли», как и в ливонских городах XIII в.xlviii Из жития епископа Войцеха конца X — начала XI в. узнаем, что власть этих правителей ограничивало вооруженное народное вече;120 так же было и в ливонских землях, где мы встречаемся с традицией веча.121 Очевидно, учитывая институт веча, можно скорее заметить и динамику городской организации, поскольку вече было присуще обеим ее формам; однако в castellatura этот народный элемент господствовал полностью, а в castrum — важную функцию выполнял замковый начальник.122 Вторая форма, очевидно, является более поздней, свидетельствующей о возникновении элементов феодализма. Таким образом, нет нужды искать иностранпые истоки института, коль скоро его появление объясняется органическим развитием общества.

Также не представляются удачными поиски скандинавских прототипов погостов, известных как в северной Руси, так и в Латгалии, в которую это название, несомненно, было перенесено русскими князьями после покорения этого края.123 Погостами в Новгородском и Смоленском княжествах, а потом и в Ростовском называли княжеские центры для сбора даниxlix, а также округу, зависимую от этих центров.124 К мысли о скандинавских истоках погостов приводило их название, которое, без сомнения, следует связать с термином «гость». Поскольку право «гостить» у местного населения принадлежало также германским королям (оно было известно и во Франкском государстве под названием servitium),125 то отсюда делался вывод о переносе этого института на Русь варягами. Недоказанность этого вывода очевидна. Институт «гощения» правителя был необходимым явлением в раннефеодальных государствах с их еще натуральным хозяйством; он встречается и в Польше под названием «стана»;126 Руси не нужно было ждать чужой интервенции, чтобы осознать потребность в нем. И название это, без сомнения, собственное, славянское, коль скоро в Поморье «стан» выступал под названием «гостива».127 Более того, на Руси термин получил и расширительное значение, обозначая также территориальную единицу, что следует принимать во внимание.

Наконец, не более, чем предшествующие положения, доказан вывод о создании норманнами территориальной единицы на финских землях, называемой kiligunda (эст. kihelkond).128 Если это название действительно в своей первой части имеет шведский корень (kihla из др.-швед. gísi — «заложник»), термин мог проникнуть к эстам через Русь, поскольку русские князья, о чем мы знаем из «Повести временных лет», использовали в своей администрации варягов. В сагах, например, сохранилось известие, что Сигурд, сын Эйрика, находясь на службе у новгородского князя Владимира, от его имени собирал принадлежавшие ему дани в Эстонии.129 Так что заимствование термина не обязательно соответствует заимствованию института; поэтому нет достаточных доводов в пользу того, что институт kiligunda не возник внутри самого эстонского общества.


Cпасибо сказано
Вернуться к началу
 Профиль  
 Заголовок сообщения: Re: Русь и норманны
СообщениеДобавлено: 29 май 2019, 23:26 
Администратор
 
Аватара пользователя


Зарегистрирован: 03 май 2017, 17:53
Сообщений: 22049
Медали: 53
Cпасибо сказано: 866
Спасибо получено:
19268 раз в 11997 сообщениях
Магическое направление:: Астрология, Рунология
Очков репутации: 70098

Добавить
Примечания

1 Hallendorf G., Schück A. History of Sweden. Stockholm. 1929, p. 14; Paulsen P. Der Stand der Forschung über die Kultur der Wikingerzeit. Frankfurt a. M., 1933, S. 201.

2 Sсheel O. Die Wikinger-Aufbruch der Nordens. 2 Aufl, Stuttgart, 1938, S. 98. Паульсен подчеркивал роль общественных слоев, интересы которых определяли характер походов (Paulsen P. Die Wikinger…).

3 Scheel O. Op. cit., S. 95. Справедливо отрицая перенаселение, С. Булин объясняет экспансию викингов на Западе захватом Руси, которую, как следует из его выводов, шведы хотели завоевать в целях торговли с Востоком. (Воlin S. Mohammed, Charlemagne and Ruric. — The Scandinavian Economic History Review, 1953, vol. 1, p. 39).

4 Ключевский В.О. Курс русской истории, т. 1, с. 134. Коссина не видел разницы между формами деятельности викингов и варягов, за что его справедливо упрекал Паульсен. (Kossinna G. Wikinger und Waräger, S. 88; Paulsen P. Die Wikinger…, S. 202).

5 Brandt A. Neuere skandinavische Anschauungen zur Frühgeschichte des Ostseebereichs. — In: Die Welt als Geschichte, 1950, Bd. 10, S. 59; Ward G. The English Danegeld and the Russian Dan. — ASEER, 1954, vol. 13, p. 300.

6 Stender-Petersen A. Die vier Etappen…, S. 142; idem. Das Problem…, S. 177.

7 Воlin S. Op. cit., p. 30.

8 Ibid., p. 23, 38. В балтийской торговле ни в IX, ни в X в. поставки на Запад изделий арабского и византийского происхождения не играли роли, что справедливо подчеркивал М. Маловист. Зато имел значение экспорт франкского оружия на север, в Скандинавию, и на славянский Восток. (Маłоwist M. Z problema tyki dziejów gospodarczych strefy bałtyckiej we wczesnym średniowieczu. — Roczniki dziejów społecznych i gospodarczych, 1948, t. 6, s. 87, 89, 113.)

9 Sсhееl О. Op. cit., S. 140, 159.

10 Nordenstreng R. Die Züge der Wikinger. Leipzig, 1925, S. 209; Вugge A. Die nordeuropäischen Verkehrswege im Mittelalter. — Vierteljahrschrift für Sozial- und Wirtschaftsgeschichte, 1906, Bd. 4, S. 227.

11 Mitteis H. Lehnsrecht und Staatsgewalt. Weimar, 1933, S. 333; Sсheel O. Op. cit., S. 188; Lot F. Naissance de la France. Paris, 1948, p. 510.

12 Sсhееl О. Ор. cit., S. 309, 337; Tymieniecki К. Migracje w Europie środkowo-wschodniej i wschodniej w starożitności, s. 34. Автор противопоставляет переселение из Нормандии, т. е. с континента, миграции норманнов из Скандинавии, т. е. на континент. Главное различие было, однако, в социально-экономическом и культурном содержании, на что автор также обращает внимание.

13 Stenton F. Anglo-Saxon England. Oxford, 1950, p. 241; Blair P. An Introduction to Anglo-Saxon England. Cambridge, 1956, p. 68; Кruse F. Chronicon Nortmannorum, Wariago-Russorum nec non Danorum, Sveonum, Norvegorum inde ab a. 777 ad a. 879. Hamburgi, 1851, p. 115.

14 Кruse F. Chronicon Nortmannorum…, p. 204.

15 Подробности этого завоевания и освободительной борьбы англичан до 954 г. см.: Stenton F. Op. cit., p. 245–268; 315–358; Blair P. Op. cit., p. 69–89v.

16 Kruse F. Chronicon Nortmannoruom…, p. 314.

17 Ibid., p. 348.

18 Ibid., p. 416.

19 Ibid., p. 429, ср.: р. 351.

20 Сомнительно мнение, связывающее слово Danegeld («датские деньги», т. е. деньги, выплачивавшиеся датчанам) с русским дань. (Ward G. Op. cit., p. 302.)

21 Подробности см.: Stenton F. Op. cit., p. 359–387; Blair P. Op. cit., p. 94–104. Как характерный факт можно привести английские монеты Кнута (1016–1035 гг.), легенды которых не изменились в сравнении с его английским предшественником Этельредом II: они содержали имя короля и титул rex Anglorum; о датчанах упоминания нетxiii. См.: Brooke G. English coins. From the Seventh Century to the Present Day. London, 1955, p. 68.

22 Nordenstreng R. Op. cit., S. 101; Sсheel O. Op. cit., S. 305; Stentоn F. Op. cit., p. 393.

23 См.: Genzmer F. Sage und Wirklichkeit in der Geschichte von den ersten Orkadenjarlen. — HZ, 1943, Bd. 168, S. 539. Зато положение Нермана о ранней эмиграции с Готланда (500 г.) не нашло поддержки. Brandt A. Op. cit., S. 58.

24 Stenton F. The Danes in England. — Proceedings of the British Academy, 1927, vol. 13, p. 4; idem. Anglo-Saxon England, p. 512–518. Данные ономастики проанализировал Бруннер (Вrunnеr К. Die englische Sprache — ihre geschichtliche Entwicklung, Bd. 1. Halle (Saale), 1950, S. 118–141).

25 Stenton F. The Danes…, p. 29; Вrunner K. Op. cit., S. 126; Feilitzen O. The Pre-Conquest Personal Names of Domesday Book. Uppsala, 1937, p. 26.

26 Ekwall E. The Scandinavian Element. — In: Introduction to the Survey of English Place-Names, vol. 1. Cambridge, 1924, p. 55.

27 Ibid., p. 72. Справедливость этого вывода подтверждают аналогии. Например, в Пруссии немецкая колонизация, развивавшаяся в лесах или на обезлюдевших территориях, приводила к появлению немецкой топонимики, в то время как на заселенных местах сохранились прусские или польские названия, несмотря на проникновение немцев.

28 Ibid., р. 75; Вrunnеr К. Op. cit., S. 128–129.

29 Ekwall Е. Op. cit., p. 83.

30 Мawer A. The Scandinavian Settlements in England as Reflected in English Place-Names. — APhS, 1932, vol. 7, p. 29.

31 См.: Stender-Petersen A. Das Problem…, S. 185; Vasmer M. Wikingerspuren in Rußland, S. 650.

32 Картина скандинавских поселений, нарисованная Мошиным (Мошин В. А. Начало Руси. Норманы в Восточной Европе. — Bizantino-slavica, 1932, t. 4, с. 56), не находит обоснования даже в тех источниках, на которые ссылается сам автор. Нет доказательств того, что скандинавские воины и купцы создавали собственные этнически замкнутые поселения; они рассеивались среди славянского населения, смешивались с ним и быстро славянизировались благодаря бракам.

Слова «Повести временных лет» о варягах, поселившихся между морем Варяжским (т. е. Балтикой) и пределом Симовым (т. е. Прикамской Болгарией), надо понимать, конечно, в смысле, не компактного, а рассеянного населения (возможно, купцов и т. п.). См.: Łowmiański H. Początki Polski, t. 5 — Прим. авт.

33 Vasmer M. Wikingerspuren in Russland, S. 649–674; Pыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу. Местные названия скандинавского происхождения в связи с вопросом о варягах на Руси. — ИАН, отд. общ. наук, 1934, № 7, с. 485–532; № 8, с. 609–630.

34 Forssman J. Der Nordische Einschlag in der russischen Staatswerdung, S. 51.

35 Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу, с. 491–531 (расчеты автора; из них исключена территория Польши, но учтена Литва).

36 Ср. сомнения, которые высказывал С. Б. Веселовский об этимологии названий, происходящих якобы от скандинавского имени Бьёрн, а в действительности — от русского слова верно или бревно. То же относится к другим многочисленным (56, кроме Польши и Галиции) псевдоскандинавским названиям. См.: Веселовский С. Б. Топонимика в службе истории. — ИЗ. 1945, т. 17, с. 34; Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу, с. 505.

37 Łowmiański H. Podstawy gospodarcze formowania się państw sіowiańskich, s. 244.

38 Stender-Реtersen A. Die vier Etappen…, S. 142.

39 Энциклопедический словарь (Брокгауз Ф. А. и Ефрон И. А.), т 21. СПб., 1897, с. 235 (Новгородская губ. — 107449 кв. верст); т. 25А. СПб., 1898, с. 696 (Псковская губ. — 38816 кв. верст); т. 28А. СПб., 1900, с. 276 (Петербургская губ. — 39203 кв. версты).

40 Еще в 1724 г. на этих землях насчитывалось 5,2 человека на кв. версту. См.: Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры, ч. I. СПб., 1900, с. 32.

41 Сергеевич В. И. Древности русского права, т. 3. СПб., 1903, с. 42–43. В учтенных автором 1087 деревнях было 2470 дымов (расчеты автора). Почти идентичные сведения получаются при подсчете деревень и дворов, принадлежавших боярину Богдану Есипову в новгородских пятинах (Данилова Л. В. Очерки по истории землевладения и хозяйства в Новгородской земле в XIV–XV вв. М., 1955, с. 331–387); в 883 поселениях было 2048 дымов. Кстати, в отдельных пятинах (по данным Сергеевича и Даниловой) плотность населения была различной, самая высокая (4 дыма на деревню) — в Водской пятине. Более высокое среднее число жителей поселения было в первой половине XVI в. в Северо-Восточной Руси, судя по данным землевладения Троице-Сергиева монастыря, где на 131 поселение (из них 18 сел и 16 починков) приходилось около 871 дыма, т. е. в среднем 6,6 дыма на поселение; однако, в этих владениях были исключительно крупные села, одно из них (с. Клементьевское) насчитывало 134 дыма. Очевидно, в далеком прошлом здесь было более низкое среднее число дымов на поселение (АСЭИ, т. 1. М., 1952, № 649, с. 505).

42 Stenton F. Anglo-Saxon England, p. 516.

43 Vasmer M. Wikingerspuren in Russland, S. 673; Рыдзевcкая Е. А. К варяжскому вопросу, с. 505.

44 Веселовский С. Б. Указ. соч., с. 37.

45 Веселовский приводит примеры изменения ойконимов после смены владельцев (там же, с. 39).

46 «Нет сомнения, что многие русские топонимы, образованные от скандинавских личных имен, были распространены прежде всего руссами». (Vasmer M. Wikingerspuren in Russland, S. 673).

47 Известия об отношениях с варягами есть в Новгородской первой летописи под 1188 и 1201 гг. (НПЛ, с. 39, 45). Очевидно, известие о «гостях» под 1128 г. касается также варяжских купцов (там же, с. 22).

48 Есть конкретное известие о приобретении в Швеции земельной собственности на средства, полученные в Гардарики — на Руси (надпись на руническом камне). Montelius О. Schwedische Runensteine und das Ost-Balticum. — Baltische Studien zur Archäologie und Geschichte. Riga. 1914, S. 144.

49 См.: Сергеевич В. И. Русские юридические древности, т. 1. СПб., 1902, с. 369; Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. М.-Л., 1947, с. 263.

50 Эти названия встречаются в грамоте Святослава Олеговича 1137 г. (ПРП, вып. 1. М., 1952, с. 117). Ср.: Томсен В. Начало русского государства, с. 128, 129. Эти названия и имена объяснил Греков (Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века. М.-Л., 1946, с. 103).

51 ПСРЛ, т. 2. СПб., 1908, стб. 321; ГВНиП, с. 160, № 103. Насонов А. Н. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства, с. 100. Автор полагает, что Тудор, названный в документе 1137 г., был чудином.

52 См.: Веселовский С. Б. Топонимика…, с. 34.

53 Об Англии см.: Stenton F. Anglo-Saxon England, p. 517; о Руси: Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу…, с. 504.

54 Это признает и Рыдзевская (там же, с. 527). Пашкевич упоминает о существовании норманнского поселения на Припяти (Paszkiewicz Н. The Origin of Russia, p. 40). Однако Мошин в тексте, указанном Пашкевичем, об этом не говорит, и о каких-либо норманнских поселениях на Припяти неизвестно. (Мошин В. А. Русь и Хазария при Святославе. — SK, 1933, t. 6, р. 205.) Летопись говорит только: «Бе бо Рогъволодъ пришелъ и-заморья, имяше власть свою Полотьске, а Туры Турове, оть него же и туровци прозвашася» (ПВЛ, ч. 1, с. 54).

55 О территории губерний Новгородской, Псковской и Санкт-Петербургской см. выше. О других см.: Энциклопедический словарь (Брокгауз Ф. А. и Ефрон И. А.), т. 6А, 1892, с. 629 (Владимирская — 40339 кв. верст); т. 15, 1895, с. 255 (Киевская — ок. 44000 кв. верст); т. 30А, 1900, с. 546 (Смоленская — 49212 кв. верст); т. 32А, 1901, с. 709 (Тверская — 54807 кв. верст); т. 38А, 1903, с. 590 (Черниговская — 45622 кв. версты); т. 41А, 1904,с.820 (Ярославская — 31293 кв. версты).

56 О ее отношении к Киеву см.: Насонов А. Н. «Русская земля»…, с. 175. Топонимика Ростово-Суздалъской земли говорит также против предположения Пашкевича (Paszkiewicz H. Op. cit., р. 263) о существовании здесь вплоть до XIII в. сильной норманнской колонизации. Пашкевич опирается на известие доминиканца Юлиана (1236–1238), который встретил в Башкирии ордынцев, знающих немецкий язык (как и венгерский, русский и др.). Из этого сообщения явствует, что перед походом в Европу татары хотели познакомиться с европейскими языками, но что они учились немецкому языку у… норманнов отнюдь не следует из него. См.: Vernadsky G. [рец. на кн.: Paszkiewicz H. The Origin of Russia]. — Speculum, 1955, vol. 30, № 2, p. 300; Łowmiański H. O znaczeniu naswy "Rus." — KH, 1957, г. 64, № 1, s. 99–101.

57 Vasmer M. Wikingerspuren in Russland, S. 659. Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу, с. 496. А. Стендер-Петерсен считал, что это слово возникло в среде скандинавских купцов и первоначально обозначало участников торгового товарищества или отдельного купца, однако со временем оно стало обозначать вообще скандинавов. (Stеndеr-Рetersen A. Zur Bedeutungsgeschichte des Wortes vaeringi, russ. varjag. — APhS, 1932, t. 6, S. 26–38.) С. Кросс полагал, что это выражение первоначально обозначало на Руси купца, а потом также и скандинавского воина (Сrоss S. The Scandinavian Infiltration into Early Russia. — Speculum, 1946, vol. 21, p. 511). Можно согласиться, что слово варяг обозначало купца, воина, скандинава вообще; менее ясно, было ли значение «купец» первоначальным, поскольку торговая деятельность выделилась из военной, а не наоборот. Хотя уже в 944 г. русско-византийский договор позволяет утверждать существование самостоятельной купеческой профессии, следует помнить, что каждый купец в те времена был и воином (хотя не каждый воин утруждал себя купеческими делами). О колбягах или кюльфингах см.: Мiklоsiсh F. Über die altrussischen Kolbjäger. — Archiv für Slavische Philologie, 1887, Bd. 10, S. 1–7. Автор считал их норманнской группой, осевшей под Тихвином и Псковом. Брим отождествлял колбягов с финским племенем водь. (Вriem В. Kylfingar. — APhS, 1929, b. 4, S. 40–48). По Фасмеру (Vasmer M. Beiträge zur slavischen Altertumskunde. — ZSPh, 1931, Bd. 8, S. 131), значение этого названия могло быть различным: «вооруженный дубиной» (из kylfa — «дубина»); производное от личного имени Kylfa; что-то наподобие «сотоварищ». Очевидно, ближе к действительности был Стендер-Петерсен, указавший, что кюльфинги были членами купеческих союзов (Stender-Рetersen A. Bedeutungsgeschichte des Wortes altnord. Kulfinger, altruss. Kolb’ag. — APhS, 1933, Bd. 7, S. 181–198). Однако в общественной иерархии кюльфинги стояли ниже, чем варяги. Название — буряг (др.-швед. — byringe) Сальгрен выводил от шв. bår — волок, (Sahlgren J. Wikingerfahrten im Osten. — ZSPh, 1931, Bd. 8, S. 315). Экблум (Ekblom R. Vereinigung unter den Nordländern im alten Russland. — ZSPh, 1933, Bd. 10, S. 1–20) отрицает связь слова буряг с волоком и видит в бурягах сообщество, аналогичное варягам и колбягам; по его мнению, buring обозначало «товарища по жилью», и буряги должны были оказывать помощь варягам в транспорте. Таким образом, независимо от той или иной этимологии эту категорию населения следует связывать с транспортной деятельностью, т. е. с услугами при варяжской торговле.

58 Аrnе Т. J. La Suède et l'Orient, p. 24, 29, 33.

59 Ibid., p. 35–37.

60 Ibid., p. 41.

61 Ibid., p. 54.

62 Ibid., p. 57.

63 Славянский характер шестовицких захоронений признала и Станкевич. (Станкевич Я. В. Шестовицька археологiчна експедицiя 1946 р. — Археологiчнi пам’ятки УРСР, т. 1, 1946, с. 56. См.: Блiфельд Д. I. Дослiдження в с. Шестовицях. — Там же, т. 3, 1952, с. 123–130.)

64 Аrnе Т. J. Die Warägerfrage und die sovjetrussische Forschung. — AA, 1952, t. 23, S. 141.

65 Голубева Л. А. Киевский некрополь. — МИА, т. 11. М.- Л., 1949, с. 114.

66 Рыбаков Б. А. Древности Чернигова. — Там же, с. 53. Восточное влияние на обычай ингумаций (в деревянных камерах) в последнее время признал Левицкий (Lewicki Т. Obrzędy pogrzebowe pogańskich Słowian w. opisach podróżników i pisarzy arabskich głównie z IX–X w. — Archeologia, 1955, t. 5, s. 130).

67 Блифельд Д. И. К исторической оценке погребений в срубных гробницах. — СА, 1954, т. 20, с. 162.

68 Там же, с. 151. Поскольку в некоторых таких гробницах сохранились предметы христианского культа (Голубева Л. А. Указ. соч., с. 114), возникает вопрос, не практиковался ли этот обряд в среде христиан?

69 См.: Аrnе Т. La Suede…, p. 33.

70 Кросс (Cross S. The Scandinavian Infiltration…, p. 505), суммируя выводы Арне, признает и существование скандинавских поселений в Ладоге и Гнездове, и шведскую иммиграцию в Ярославскую и Владимирскую «провинции», и появление шведских археологических памятников X — начала XI в. особенно по Западной Двине, Днепру, Волге, около Ладожского озера и озера Ильмень. Маловист (Małowist M. Z problematyki…) находит «одну полностью шведскую колонию» в Гнездове и то только в X в., полагает, что викинги также жили в Старой Ладоге.

71 Бернштейн-Коган С. В. Путь из варяг в греки. — ВГ, 1950, т, 20, с. 260; Брим В. А. Путь из Варяг в Греки. — ИАН, Отдел общ. наук, 1931, № 2, с. 213; Vernadsky G. Ancient Russia…, p. 286. Главный центр русской торговли в Швеции находился в Бирке, а не на Готланде, где, однако, найдены огромные клады куфических монет, главным образом второй половины X в.; из центральной Швеции, а не с Готланда должны были происходить основные варяжские наемные дружины (Kivikoski E. Studien zur Birkas Handel im östlichen Ostseegebiet. — AA, 1937, t. 8, S. 229–330). Название меры веса берковец (10 пудов), хорошо известное в средневековой Руси, является эхом оживленных отношений со Швецией, в особенности с Биркой (Stender-Petersen A. Etudes Varegues. IV. Le livre de Birca. — Classica et Mediaevalia, 1943, t. 5, p. 218–237).

72 Так, муромский князь Глеб следует в 1015 г. на вызов Святополка в Киев Волгой и через Смоленск (ПВЛ, ч. 1, с. 92). См.: Шахматов А. А. Разыскания…, с. 33).

73 Существование уже в раннем средневековье еще одной дороги из Смоленска на Восток показал Г. К. Богуславский (Богуславский Г. К. О восточном торговом пути, пролегавшем в великокняжескую эпоху через город Смоленск и его область (Зап. Двина — Днепр — Угра — Ока — Волга) на основании местных изысканий. — Труды XI археологического съезда в Киеве, 1899, т. 1. М., 1901, с. 469–478). Волок 10–15 верст шел от д. Волочек на р. Готиновка или Волочевка до р. Угры (там же, с. 474). См. так же: Balodis F. Handelswege nach dem Osten und die Wikinger in Russland, S. 333. Трудно согласиться с мнением, что главнейшая торговая дорога норманнов шла Днепром — Донцом — Доном — Волгой. (Клетнова С. Н. Древнейший торговый путь из Варяг в Хазары. — Записки Русского исторического общества в Праге, 1927, т. 1, с. 6; Fettiсh N. Die Metallkunst der landnehmenden Ungarn. Budapest, 1937). Можно признать, что это была более ранняя дорога, чем путь, ведущий непосредственно из Гнездова па Волгу. На то, что жители Гнездова поддерживали наиболее оживленные сношения с Востоком именно по Волжскому пути, указал уже Сизов (Сизов В. И., Курганы Смоленской губернии, с. 116). Наплыв арабских дирхемов в IX в. в латвийские земли в основном при посредничестве русских городов также свидетельствует, что Двина была отрезком пути, продолжение которого должна была составлять Волга (История Латвийской ССР, т. 1. Рига, 1952, с. 41). Посредничество в транзитной торговле между Западом (Готланд) и Востоком, имевшей большое значение примерно с X в., было в руках скандинавских купцов (там же, с. 59).

74 По новым данным, из 191 тыс. серебряных монет эпохи викингов, найденных во всей Скандинавии, 105 тыс. обнаружено на о. Готланд (55%): из них более 40 тыс. составляли куфические монеты (Brandt A. Op. cit., S. 61).

75 См.: Nerman В. Swedish Viking Colonies on the Baltic. — ESA, 1934, t. 9, p. 276.

76 Constantine Porphyrogenitus. De administrando imperio, cap. 9.

77 Как вытекает из выводов А. Н. Насонова, Смоленск был феодальным центром скорее местного значения (Насонов А. Н. «Русская земля», с. 163).

78 Arnе Т. Die Waragerfrage…, S. 146.

79 Авдусин Д. А. Неонорманистские измышления буржуазных историков. — ВИ, 1953, № 12, с. 117–119; Арциховский А. В. Основы археологии. М., 1954, с. 206. О норманнском характере Ладоги и Гнездова см,: Balodis F. Op. cit., S. 351.

80 Кlеist D. v. Die urgeschichtlichen Fundк des Kreises Schlawe.

81 Надо учитывать, что скандинавы уже с конца IX в. интересовались Смоленском и проходящими через него путями (Fettich N. Op. cit., S. 180).

82 Авдусин Д. А., Тихомиров М. Н. Древнейшая русская надпись. — Вестник АН СССР, 1960, № 4, с. 73; Авдусин Д. А. Неонорманистские измышления…, с. 117. Иное чтение этой надписи дал чешский исследователь Ф. Мареш (Mareš F. V. Dva objevy starých slovanských nápis (v SSSR u Smolenska a v Rumuсnsku). — Slavia, 1951, t. 20, p. 497–514), который считал, что написана не буква «щ», а буква «пси», тогда надо читать: Гороух пса — «Горух писал». Несмотря на большой интерес этого прочтения, оно не представляется мне убедительным с палеографической точки зрения, поскольку в надписи несомненна буква «щ» в прямоугольном начертании, она не похожа на выгнутые линии (иногда с опущенными вниз крючками) буквы «пси» (см.: Черепнин Л. В. Русская палеография. М., 1956, с. 155), которая, кстати, в новгородских берестяных грамотах не встречена (Жуковская Л. В. Палеография. — В кн.: Палеографический и лингвистический анализ новгородских берестяных грамот. М., 1955, с. 71, 74)xxxii.

83 Авдусин Д. А. Неонорманистские измышления…, с. 117.

84 Lewicki Т. Zródła arabskie do dziejów Słowiańszczyzny, t. 1. Wrocław, 1956, s. 77.

85 Ibid., s. 121.

86 Moora H. Die Vorzeit Estlands. Tartu, 1932, S. 41, 46. Автор связал появление эстонских переселенцев в Финляндии с погоней за пушным зверем; тут можно найти аналогию с освоением Сибири русскими. Однако могла ли торговля в более примитивных экономических условиях стимулировать колонизационные процессы? (Ochmann E. Die ältesten germanischen Lehnwörter im Finnischen. — Nachrichten der Akademie der Wissenschaften in Göttingen, 1954, Philol.-hist. Kl., Bd. 1, S. 25).

87 Nordmann C. A. Germanen und Finnen in der Vorgeschichte Finnlands. — Mannus, 1937, Bd. 29, S. 490, 494, 501.

88 Nerman В. Funde und Ausgrabungen in Grobina 1929. — CSAB, S. 203; idem. Swedish Viking Colonies…, p. 360). С утверждением автора, что в Гробине скандинавские завоеватели заложили крепость (Ibid., p. 364), и тем более с последующим выводом о господстве шведов в Куронии трудно согласиться: небольшие поселения «завоевателей» не могли долго существовать среди чуждого и враждебного окружения, как показывают и позднейшие события. Э. Штурме допускает ограниченную шведскую колонизацию в Западной Куронии, но его предположение не подтверждается «Житием св. Ансгария». Кстати, выводы автора сравнительно скромны: он полагает, что около Гробине шведское поселение в VII–IX вв. было невелико (Šturms Е. Schwedische Kolonien in Lettland. — Fornvännen, 1949, årg. 44, S. 205–217), кроме того, он допускает существование скандинавского могильника на р. Венте, в 35 км выше устья (Ibid., S. 213). На территории Эстонии нет следов проникновения скандинавов (Таllgren A. M. Zur Archäologie Eestis, Bd. 2. Dorpat, 1925, S. 175), хотя существовал оживленный товарообмен, а также случались и взаимные нападения. Данные о скандинавских отношениях с восточным берегом Балтики привел К. Шлаский (Śłaski К. Stosunki krajów skandynawskich z południowo-wschodnim wybrzeżem Bałtyku od VI do XII w. — PZach, 1952, № 5/6, s. 30–45). О поселении в Гробине см.: История Латвийской ССР, т. 1, с. 38.

89 Если исключить Волин, который считается иногда датской колонией на основании недостоверных сведений (см.: Koczy L. Polska i Skandinawia za pierwszych Piastów, s. 7–42), в немецкой историографии викингским поселением называется еще Копань. (Kleist D. v. Op. cit., S. 19).

90 Ehrlich В. Der preussisch-wikingische Handelsplatz Truso. — CPHB, S. 142–145; Neugebauer W. Das wikingische Gräberfeld in Elbing. — Altpreussen, 1938, Bd. 3, S. 2–5.

91 Nerman В. Swedish Viking Colonies…, p. 372; Kleemann O. Über die wikingische Siedlung von Wiskiauten. — Altpreussen, 1939, Bd. 4, S. 4–14; Engel C., La Baumo V. Kulturen und Völker der Frühzeit im Preussenlande. Königsberg, 1937, S. 204. He представляется удачным мнение, будто Вискаутен был ориентирован на восточную торговлю. (Nerman В. Swedish Viking Colonies…, p. 374; Кivikoski E. Op. cit., S. 231.)

92 Nordmann С. A. Op. cit., S. 495; Balodis F. Op. cit., S. 328. Авторы утверждают, что в скандинавско-латышских отношениях VIII–X вв. ведущее место занимала транзитная торговля с Востоком, в то время как в XI–XII вв. археологические находки говорят об оживлении непосредственного обмена между Скандинавией и Балтийскими странами.

93 Nerman В. Die Verbindungen zwischen Skandinavien und dem Oslbaltikum. Stockholm, 1929, S. 162; idem. Der Handel Gotlands mit dem Gebiet am Kurischen Haff im 11. Jahrhunderts. — Prussia, 1931, Bd. 29, S. 160. Доводы Нермана Маловист признает «очень натянутыми» (Małowist M. Z problematyki…, s. 95), поскольку один из торговых путей шел Западной Двиной через Латвию. Действительно, положение Нермана требует дополнительного обоснования из-за двух обстоятельств: 1) шведский купец на Руси находил больше товаров, чем в Латвии; более того, на Руси он мог купить их дешевле, благодаря более развитой государственной организации, которая в свою очередь получала меха, мед, воск даром, в виде даней, а невольников добывала в военных походах; 2) тот же купец, двигаясь дальше, мог дороже продать свои товары сравнительно богатому арабскому населению или же русской знати, чем бедному населению Латвииxxxviii. Поэтому скандинавы везли свои товары по Западной Двине, не очень интересуясь возможностями торговли с местными жителями. Зато завязались отношения с Пруссией, вероятно из-за торговли янтарем. (Еngel С. Beiträge zur Gliederung des jüngeren heidnischen Zeitalters in Ostpreussen. — CSAB, S. 330.) О торговле с Земгалией свидетельствует руническая надпись на камне, поставленном Сигрид в память о муже, Свейне, который «часто плавал в Земгалию на корабле с богатыми товарами». Этот камень с христианским крестом находится на берегу оз. Меларен. (Montelius O. Schwedische Runensteine…, S. 142.) К XI в. относится известие о Куронии: «Теперь там одна церковь стараниями некоего купца, которого подвигнул на то король данов многими дарами» (Una ibi nunc facia est ecclesia, cuiusdam studio negotiatoris, quem rex Danorum multis ad hoc illexit muneribus. — Adami Bremensis Gesta, IV, 16. MGH SS, t. VII, 1846.

94 Arne T. La Suede, p. 8–10; Вraun F. A. Das historische Russland im nordischen Schrifttum des X–XIV Jahrh., S. 162; Nerman B. Die Verbindungen…, S. 57.

95 См.: Paulsen P. Axt und Kreuz bei den Nordgermanen; Balodis F. Op. cit., S. 323; Jakimowicz R. O pochodzeniu ozdób srebrnych znajdowanych w skarbach wczesnohistorycznych. — Wiadomości Archeologiczne, 1933, t. 12, s. 113, 137. Недостоверность известия Т. Чацкого о неких скандинавских поселениях в Литве, в Вильнюсе и Тракае, показал К. Ваховский (Wachowski К. Zapiska Czackiego o osadach skandynawskich na Litwie w w. XII.- PH, 1938, t. 34, s. 5). Сомнительно, что Неман был важным путем на Русь, как это утверждал Нерман (Nerman В. Swedish Viking Colonies…, p. 374, 376). Постановка вопроса о норманнском происхождении Литовского государстваxxxix не более обоснованна, чем Польши, и все же исследователи, мало знакомые с историей Литвы, поднимали этот вопрос (Schaeder H. Waren die Normanen an der Gründung des litauischen Staates beteiligt? — Jomsburg, 1942, Bd. 6, S. 122–124). Неудачна попытка связать названия на –warren на верхнем Немане с варягами. (Mortensen H. und G. Wikinger Ortsnamen an der unteren Memel? — Nachrichten der Akademie der Wissenschaften in Göttingen. Philos.-Hist. Kl., 1941, № 3, S. 303–312. См.: Рец.: Vasmer M. — ZSPh, 1944, Bd. 19, S. 221–233.)

96 Nerman В. Die Verbindungen…, S. 51; Balodis F. Op. cit., S. 329.

97 Vita Anskarii, cap. 30.

98 С хорошим знанием географических данных разбирал источник А. Биленштейн, локализуя Себорг в Лиепае (Bielenstein A. Le village d'Apoulé (Opoulé) dans le gouvernement de Kowno et la ville finnoise Apulia (853). — Труды IX археологического съезда в Вильне, 1893 г., т. 1. М., 1895, с. 69). Нерман идентифицировал Себорг с Гробине (Nerman В. Fundк…, S. 204); эта точка зрения была принята (Нahn J. Der Lyva-Hafen (Libau) im Mittelalter und zu Beginn der neuen Zeit. Liepaja, 1936, S. 14; История Латвийской ССР, т. 1, с. 37, 70). Апуоле, по общему мнению, находилась около пос. Шкуде (совр. Скуодас) на границе Литвы. (Вielenstein A. Op. cit., s. 62; Nerman В. Swedish Viking Colonies, p. 366.) Утверждение Таубе, что Апуоле (или, по его мнению, Ополе) означала землю днепровских полян, противоречит данным источников, особенно «Житию св. Ансгария» (Taube М. Rome et la Russie…, p. 67).

99 Adami Bremensis Gesta, II, 33, schol. 24(25).

100 Nеrman В. Die Verbindungen…, S. 53.

101 Ludat H. Ostsee und Mare Balticum. — Zeitschrift der Gesellschaft für Schleswig-Hollsteinische Geschichte, 1952, Bd. 76, S. 17.

102 Adami Breniensis Gesta, IV, 16.

103 «Этот остров, как мы полагаем, назван «Кори» [Курлянд] в «Житии св. Ансгария». (Hanc insulam credimus in vita sancti Ansgarii Chori nominatam. — Ibid.)

104 Johansen P. Kurlands Bewohner zu Anfang der histori-schen Zeit. — Ostbaltische Frühzeit. Leipzig, 1939, S. 264; Laakmann H. Estland und Livland in frühgeschiclitlicher Zeit. — Ibid., S. 242.

105 Adami Bremensis Gesta, IV, 16.

106 Ibid.

107 Stender-Petersen A. Études Varègues. III. La conquête danoise de la Samlande et les vitingi prussiens. — Classica et Mediaevalia, 1942, t. V, facs. 1, p. 102. Автор пишет о завоевании Самбии и основании там норманнского государства Хаконом, как это описывает Саксон Грамматик. Но такое позднее и не подтвержденное другими достоверными источниками известие не заслуживает доверия, даже если оно опирается (что неизвестно) на народные традиции. В этом известии можно услышать эхо датских набегов на Самбию. Ничто также не доказывает связь прусского названия витинги с собственно викингами, поскольку, как отметил сам автор, этот термин в форме витязь определял у славян местных дружинников (ibid., p. 117). Однако распространение этого термина, хотя и заимстванного у восточных славян, но существовавшего и у южных (vitez) и у западных (польск. zwyciężyć), свидетельствует о его давнем и местном происхождении, о чем писали А. Брюкнер и Я. Первольф (Brückner A. Preussen, Polen, Witingen. — ZSPh, 1929, Bd. 6, S. 64; Perwolf J. Slavische Völkernamen. — Archiv für Slavische Philologie, 1885, Bd. 8, S. 13–18).

108 Sсhmid H. F. Beiträge zur Sprache und Rechtsgeschichte der früheren slavischen Bevölkerung des heutigen nordöstlichen Deutschlands. — ZSPh, 1930, Bd. 7, S. 116–119. Автор связал vethenici (витязи) Титмара со старославянским институтом дружины. (См. также: Ludat H. Ostsee…, S. 22.)

109 Dänische Rechte, S. 195 ("Hirdskrá" Кнута Великого).

110 Было бы, однако, неверно искать обоснование этих претензий в грамоте балтийским землям, помещенной в "Liber census Daniae". См.: Johansen P. Die Estlandlisle des "Liber census Daniae". Kopenhagen, 1933, S. 107.

111 Признание скандинавских поселенцев в Пруссии завоевателями не обосновано (Langenheim К. Nochmals "Spuren" der Wikinger um Traso. — Gothiskandza, 1939, Bd. 1, S. 52; рец. см.: Engel С. — Elbinger Jahrbuch, 1941, Bd. 16, S. 180). Автор объясняет неудачу норманнского вторжения на территорию Пруссии более высокой культурой балтов в сравнении со славянами. (Ср. также: Sсhееl О. Op. cit., S. 199.)

112 Arbusov L. Frühgeschichte Lettlands. Riga, 1933, S. 43; Taube M. Russische und litauische Fürsten an der Düna (12. u. 13. Jh.). — Jahrbücher für Kultur und Geschichte der Slaven, 1935, Bd. 11, S. 373; Hellmann M. Das Lettland im Mittelalter. Münster, 1954, S. 54. Поскольку местное полоцкое летописание не сохранилось, о подчинении части Латвии Полоцку и о создании там русских княжеств мы узнаем из «Хроники Ливонии» Генриха Латвийского и из ливонской «Рифмованной хроники»; в новгородском летописании есть ряд известий о походах русских против чуди, но лишь с 1030 г. (Łowmiański H. Studia nad początkami społeczeństwa i państwa litewskiego, t. 2, Wilno, 1932, s. 258).

113 Laakmann H. Estland und Livland, S. 247.

114 Ob imminentis periculi magnitudinem nee animus ad resistendum nec comites suppetabant. — Saxonis Gкsta Danorum, XIV, XXX, 7; Eggert O. Dänisch-wendische Kämpfe in Pommern und Mecklenburg (1157–1200). — Baltische Studien, 1928, N. F. Bd. 30, S. 25; Pieradzka K. Walki Słowian na Bałtyku w X–XII wieku. Warszawa, 1953, s. 80.

115 «Но так как не нашлось никого, кто решился бы остаться там для защиты против нападения язычников, то замок сожгли, а король со всем войском вернулся в свою страну» (Cum non invenirentur, qui contra insultus paganorum ibidem manere auderent, incenso castro rex cum omni exercitu rediit in terram suam. — Heinrici Chronicon Livoniae, X, 13)xliii.

116 Dopkewitsch H. Die Burgsuchungen in Kurland und Livland vom 13.–16. Jh. — Mitteilungen aus der livländischen Geschichte, 1933–1937, Bd. 25, S. 19–24; Arbusov L. Op. cit., S. 42.

117 Dopkewitsch H. Op. cit., S. 25.

118 Источник имеет название "Descriptio civitatum et regionum…» (Łowmiański H. O pochodzeniu Geografa bawarskiego. — RH, 1952, t. 20, s. 16). Regio здесь обозначает территорию племени; civitas — город, являющийся центром территориального союза. В сходном значении употребляет термин «город» «Русская Правда» Пространной редакции. (ПРП, вып. I. M., 1952, с. 111.) Определение «град» «Русской Правды» Пространной редакции (ст. 34) соответствует определению «мир» («ополье») Краткой редакции (ст. 13). Термин civitas «Баварского географа», таким образом, соответствует славянскому термину «град». Не могу согласиться с высказываемым предположением, будто бы этот термин (civitas) мог у «Баварского географа» обозначать что-то иное, чем городскую территориюxlvii.

119 Текст Вульфстана см.: Scriptores rerum Prussicarum, t. 1. Leipzig, 1861, p. 733. О городских территориях, как прусских, так и литовских, цепные сведения дает хронист крестоносцев Петр из Дусбурга (Ibid., p. 147), который многократно упоминает литовские города и их «территории», например в Жемайтии: «город, называемый Бизена» (castrum dictum Bisenam); и далее: «территория названного города» (dicti castri territorium).

120 Łowmiański H. Stosunki polsko-pruskie za pierwszych Piastów. — PH, 1950, t. 40, s. 156.

121 Łowmiański H. Studia nad początkami…, s. 145.

122 Следует принять во внимание развитие общественных, в том числе оборонительных, функций городов. Сначала это были укрепленные поселения, где могла жить часть населения данной территории, как это было на Украине еще в XVII в. Потом они стали временными убежищами для местного населения в случае опасности и были постоянно заселены лишь в своей небольшой части; прежде всего, здесь жил правитель городской территории и его ближайшее окружение. Наконец, в ходе дальнейшего развития правитель мог получить собственные права на город, в котором находился, во всяком случае, город мог получить название от его имени, поскольку знать, находящаяся в городе, вероятно, способствовала его охране, используя доступные ей средства (История Латвийской ССР, т. 1, с. 41). Не думаю, чтобы города строились знатью с использованием несвободных (там же, с. 42), поскольку этот институт был развит слабо. Вероятно, города строились и содержались за счет всего населения городской территории и городовая повинность существовала еще долго в эпоху феодализма. Однако на начальном этапе формирования классового общества, когда еще не было антагонизма между знатью и остальной свободной частью населения, она несла городовую службу добровольно. Хеллман, критикуя Допкевич, не учел эволюцию города (Hellmann M. Das Lettland…, S. 248–250). Выводы Допкевич ограничил Швабе, полагая, что borchsukungen могли появиться под влиянием викингов, но не обязательно свидетельствуют о викингских поселениях там, где существует эта организация. (Švābe A. Die Nachwirkungen der Wikingerzeit in der lettisehen Rechtsgeschichte. — CPHB, S. 198.)

123 Schvabe A. Grundriss der Agrargeschichte Lettlands. Riga, 1928, S. 8; idem. Die Nachwirkungen…, S. 198.

124 Пресняков A. E. Лекции по русской истории, т. I. M., 1938, с. 65; Юшков С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. Насонов А. Н. «Русская земля»…, с. 96, 109.

125 Heusinger В. Servitutum regis in der deutschen Kaiserzeit. Berlin, 1922, S. 29.

126 Ваlzеr О. Narzas w systemie danin książęcych pierwotnej Połski. Lwów, 1928, s. 349.

127 Sczaniecki M. Rozwój feodalnego państwa zachodnio-pomorskiego, cz. 1. — Czasopismo Prawno-Historyczne, 1955, t. 7, z. 1, s. 64.

128 Johansen P. Siedlung und Agrarwesen der Esten im Mittelalter. Dorpat, 1925.

129 Rafn C. Antiquités Russes…, t. 1, p. 276.


Cпасибо сказано
Вернуться к началу
 Профиль  
 Заголовок сообщения: Re: Русь и норманны
СообщениеДобавлено: 29 май 2019, 23:27 
Администратор
 
Аватара пользователя


Зарегистрирован: 03 май 2017, 17:53
Сообщений: 22049
Медали: 53
Cпасибо сказано: 866
Спасибо получено:
19268 раз в 11997 сообщениях
Магическое направление:: Астрология, Рунология
Очков репутации: 70098

Добавить
i Причины походов викингов и до сих пор остаются проблемой дискуссионной. См: Sawyer P. H. The Age of the Vikings. London, 1962, p. 193–206; Jоnes G. Op. cit., p. 182–203; Randsborg K. Les activités Internationales des vikings: raids ou commerce? — Annales: Economies, Sociétés, Civilisations, 1981, a. 36, № 5, p. 862–868; Гуревич А. Я. Походы викингов (конец VIII — первая половина XI в.). — В кн.: История Норвегии. М., 1980, с. 109–117. В последнее время все больше подтверждений получает точка зрения автора, высказанная ниже. Резкое усиление миграционной активности, выражающееся во внешней экспансии или, при наличии возможностей, во внутренней колонизации, типично практически для всех народов в период завершения процессов разложения родового общества и зарождения классового строя. Англосаксонское завоевание Британии, славянская колонизация в Восточной Европе, наконец, татаро-монгольская экспансия в Азии и Европе — проявления сходных процессов социально-экономического развития, протекающих на определенном этапе эволюции общества.

ii Как показывают современные исследования, «разрушительный эффект» походов викингов в Западной Европе был в историографии сильно преувеличен, поскольку основным источником для его оценки были сообщения западноевропейских хронистов, тенденциозные и нередко гиперболизирующие, как сейчас выясняется, реальные факты. Сопоставление нарративных, археологических, ономастических источников дало возможность более объективно определить деятельность скандинавов во Франции и Англии (см. также выше, прим. к с. 23). Если же сравнить описания англосаксонской колонизации Британских о-вов в сочинениях «О погибели Британии» Гильдаса, «Церковной истории англов» Бэды и «Англосаксонской хронике» с характеристикой нашествий викингов на Англию четыре века спустя, то становится очевидно, что современники как того, так и другого события испытывали одинаковый ужас перед завоевателями и сходным образом оценивали гибельные последствия вторжений.

iii Сравнение следов экспансии викингов в материальной культуре Западной и Восточной Европы провел Д. Вильсон (Wilsоn D. M. East and West: a Comparison of Viking Settlement. — In: Varangian Problems. Scando-Slavica. Supplementum I. Copenhagen, 1970, p. 107–115), отметивший тот парадоксальный факт, что норманнских древностей на территории Руси значительно больше, чем в Англии, хотя скандинавская колонизация в Великобритании очевидна, а на Руси — нет. Этот парадокс, видимо, объясняется тем, что подавляющее большинство скандинавских древностей в обеих странах происходит из погребений языческого времени. Быстрая христианизация скандинавов в Англии привела к доминированию безынвентарных погребений, установить этническую принадлежность которых обычно невозможно. На Руси, где в IX–X язычество сохранялось, черты скандинавского традиционного быта консервировались и исчезали лишь постепенно, по мере ассимиляции скандинавов в славянской среде (см.: Петрухин В. Я. Об особенностях…). Давно отмечены этнические различия в экспансии викингов: на Восток направлялись преимущественно из Швеции, на Запад — из Дании и Норвегии, что нашло отражение в археологических источниках и рунических надписях.

iv Посреднические функции скандинавских купцов в балтийской торговле подтверждаются новыми нумизматическими данными: по уточненным датировкам начало поступления дирхемов на территории Северной Руси (Ладога) и Швеции относится к концу VIII в. С начала IX в. серебряные монеты начинают активно поступать в бассейны Эльбы и Одера, в Нижнее Повисленье, несколько позже, с конца второй четверти IX в., — на Готланд (Фомин А. В. Начало распространения куфических монет в районе Балтики. — КСИА, 1982, вып. 171, с. 18–20). В последующие два столетия (вплоть до исчерпания арабских серебряных рудников к XI в.) поток дирхемов увеличивался, причем все большую роль в денежном обращении играла Русь, где оседала значительная часть серебра (Янин В. Л. Денежно-весовые системы русского средневековья. Домонгольский период. М., 1956, с. 118–121, 128–132).

v См. также: Lоуn H. R. Op. cit.; Jones G. Op. cit., p. 204–210, 218–240.

vi По новейшим данным археологии и топонимики, основная масса скандинавских поселений в Англии была хуторского (сельского) типа как в области Датского права (Дэнло), так и к северу и северо-западу от нее. Они размещались в основном в местностях, не заселенных англосаксами, т. е. менее плодородных и удобных для земледелия (Sawyer P. H. The Age of the Vikings, p. 164–165; Jones G. Op. cit., p. 221; Fellows Jensen G. Op. cit., p. 193–195). Лишь иногда скандинавы использовали уже существующие англосаксонские поселения (Fellows Jensen G. Op. cit., p. 182). Создавали ли датчане укрепления типа Треллеборга в Англии, до сих пор остается неясным, так как с деятельностью скандинавов удается связать лишь один укрепленный пункт, раскопанный в Йорке, причем сам город как крупный торговый центр существовал и в более раннее время. Дискуссию по этому вопросу см.: Fellows Jensen G. Op. cit., p. 187–189.

vii Первый засвидетельствованный источниками выкуп, полученный викингами в Англии, был выплачен в 865 г. и, вероятно, носил локальный характер. За все время скандинавской экспансии сообщается о 9 выкупах, которые были заплачены английскими королями. Лишь с 991 по 1012 гг. выплата «датских денег» совершалась по соглашению и сбор денег проходил по всей Англии в форме налога (Jones G. Op. cit., p. 212–213; Nielsen H. Danegæld. — In: Kulturhistorisk leksikon for nordisk middelalder, b. II. København, 1957, s. 639–641).

viii После захвата Мерсии в 874 г. датчане посадили на трон Кеолвульфа, который в 877 г. при разделе Мерсии получил западную часть королевства и правил ею, судя по чеканенным им монетам, еще в 880 г. (Jones G. Op. cit., p. 221, 226).

ix Первый раздел был произведен в 876 г. и выражался в наделении землей скандинавов в Йорке (Нортумбрия). Осенью 877 г. произошел второй раздел, охвативший также половину Мерсии (Jones G. Op. cit., p. 221).

x После крещения он принял имя Ательстан, под которым известен по ряду скандинавских источников.

xi Эйрик Кровавая Секира, конунг Норвегии предположительно в 928–933 гг., сын норвежского конунга Харальда Прекрасноволосого.

xii Обычно выделяются три этапа датской (и норвежской) экспансии в Англии: конец VIII — 865 г. — период отдельных набегов; 865 г. — середина X в. — время колонизации восточной Англии и образования области «Датского права» при синхронно проходившем процессе объединения англосаксонских королевств; 980–1042 гг. — создание единого раннефеодального английского государства, во главе которого в X в. стоят представители Уэссекской династии, а с начала XI в. — члены датского королевского дома: Свен Вилобородый, Кнут Великий и Хардакнут, являвшиеся одновременно и королями Дании.

xiii После 1019 г., когда Кнут стал также королем Дании, он обычно титуловался как «Король всей Англии, и Дании, и Норвегии, и части Швеции» (“Rex totium Angliae, et Dennemarchiae, et Norregiae, et partio Suavorum”). См. о нем: Larson L. M. Canute the Great and the Rise of Danish Imperialism during the Viking Age. 995–1035. New York, London, 1912; Garmonsway G. N. Canute and his Empire. London, 1964.

xiv Как справедливо отмечалось автором (с. 94), а также исследователями экспансии викингов в Англии, колонизация носила не столько военный, сколько сельскохозяйственный характер (см. также прим. к стр. 94). В последнее десятилетие большинство исследователей согласны с тем, что норманны не столько воссоздавали даже на колонизованных ими территориях развитых государств свои институты, сколько модифицировали уже существующие местные, синтезируя разностадиальные элементы (например, параллельное становление административных округов в англосаксонской Англии — hundrað и в области Дэнло — др.-исл. vápnatak, др. — англ. wæpen-getæc, которые по сути мало отличались друг от друга), или включались в местную структуру, полностью подчиняясь ей (как это произошло в Нормандии). Таким образом, на первый план выдвигаются ныне проблемы социально-политического и культурного синтеза скандинавов и народов Западной Европы.

xv Данные ономастики и топонимики, как указал выше и сам автор, не могут быть достоверным источником для количественных определений размеров колонизации. Так, например, выбор местных или иностранных личных имен мог зависеть от степени аккультурации, ассимиляции, случайных обстоятельств и пр. Э. Эквол, в частности, указал на случай из “Domesday Book” Линкольншира, где в одной семье двое из братьев носят скандинавские, а двое — английские имена (Ekwall Е. — In: Saga-book of the Viking Society. London, v. XII, 1937–1945, p. 22–23). Современную оценку топонимических данных см.: Fellows Jensen G. Op. cit., p. 193–202.

xvi Этнически выразительные «богатые» скандинавские погребения на Руси принадлежат дружинным верхам, причем «купеческие» атрибуты (весы и гирьки) встречаются, как правило, в тех же дружинных комплексах (см., например: Недошивина Н. Г. Торговый инвентарь. — В кн.: Ярославское Поволжье X–XI вв. М., 1963, с. 73). Известны, однако, и «бедные» курганы, обряд которых сохраняет скандинавские черты, — таковы малоинвентарные сожжения с захоронением праха в урне, на плечики которой надета железная гривна (или безурновые кремации с гривнами), встречающиеся в Гнездове и курганах Ярославского Поволжья (см., например, Ярославское Поволжье…, с. 100, 122, 141). Эти курганы расположены в одних и тех же группах вместе с «богатыми» скандинавскими курганами и, возможно, принадлежат незнатным скандинавам; впрочем, говорить об их принадлежности «крестьянам-колонистам» оснований нет. Для дальнейшего изложения важно, что ареал археологических памятников, оставленных скандинавами на Руси, не совпадает абсолютно с распространением скандинавских топонимов, собранных Е. А. Рыдзевской и другими.

xvii Вероятно, одним из таких владений была раскопанная в последние годы большая усадьба XI в. в Суздале, состоящая из ряда жилых и производственных построек. На ней было найдено большое количество предметов скандинавского происхождения, в том числе и каменная форма для отливки подвесок, на одной из которых имеется руническая надпись (Мельникова Е. А., Седова М. В. Новые находки скандинавских рунических надписей на территории СССР. Суздаль. Литейная форма. — В кн.: Древнейшие государства на территории СССР. 1981 г. М., 1983, с. 182–186).

xviii Немногочисленность топонимов скандинавского происхождения может свидетельствовать и о далеко зашедшем процессе ассимиляции норманнов, согласно «Повести временных лет», прибывших в Киев в составе разноплеменного войска Олега; кроме того, как уже упоминалось, скандинавы жили в старых славянских городах: так, в цитируемом X. Ловмяньским сочинении Константина Багрянородного «все росы» (говорящие на «росском» — скандинавском языке) пребывали со своими «архонтами» в Киеве.

xix Как уже отмечалось, волжский торговый путь, активно функционировавший в IX в., привлекал скандинавов в Верхнее Поволжье и Ростовскую землю, о чем свидетельствуют находки на памятниках Ярославщины и на Сарском городище; это обстоятельство, в частности, породило упоминаемые X. Ловмяньским гипотезы о скандинавской колонизации и даже «Волжском каганате». Скандинавы, точнее, группы со смешанной фенно-скандинавской культурой, видимо, с Аландских островов (Мейнандер К. Ф. Биармы. — В кн.: Финно-угры и славяне. Л., 1979, с. 35 и сл.) действительно проникали в Верхнее Поволжье, но эта инфильтрация совпадала со славянской колонизацией мерянского края. Хотя достоверные источники сообщают впервые о том, что Ростов был дан князем Владимиром Ярославу в 988 г. (Кучкин В. А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XIV вв. М., 1984, с. 58 и сл.), несомненно, включение Ростовской земли в сферу интересов Древнерусского государства произошло значительно раньше, о чем свидетельствует и наличие дружинных погребений возле предполагаемых погостов в Верхнем Поволжье и, возможно, на Сарском городище, и приписанная летописцем уже Рюрику раздача своим мужам городов, среди которых упомянут Ростов (ПВЛ, ч. I, с. 18).

xx Вероятность этого предположения очень велика, но для его подтверждения требуются новые исследования. См. выше, прим. к с. 52.

xxi В работах Т. Арне, X. Арбмана и др. археологические материалы широко используются для подтверждения гипотезы о широкой скандинавской колонизации на северо-западе Руси. См.: Шаскольский И. П. Норманнская теория…, с. 96–181.

xxii О новых исследованиях курганов Юго-Западного Приладожья см.: Назаренко В. А. Об уровне социально-экономического развития населения Юго-Восточного Приладожья. — В кн.: Fenno-ugri et slavi, 1978. Helsinki, 1980, p. 261–275; Кочкуркина С. И. Юго-Восточное Приладожье в X–XIII вв. Л., 1973. Видимо, курганный обряд был воспринят приладожской чудью (по другим гипотезам — весью) под славяно-скандинавским влиянием. Выходцы из Скандинавии были ассимилированы местной средой, восприняв финский обряд погребения у ритуального очага. Компактная небольшая группа скандинавов оставила под Ладогой некрополь IX–X вв. в урочище Плакун (см. об отдельных раскопанных курганах: Корзухина Г. Ф. Курган в урочище Плакун близ Ладоги. — КСИА, 1971, вып. 125, с. 59–64). Открыты и ранние следы пребывания скандинавов в Ладоге — усадьба с набором ремесленного инвентаря североевропейского происхождения, датируемая второй половиной VIII в. (Рябинин В. А. Указ. соч.).

xxiii В своем большинстве перечисленные древнерусские памятники представляют собой типичные полусферические курганы X в., чаще всего с трупосожжением. Курганные группы содержат некоторое количество погребений, принадлежащих уже ассимилированным скандинавам (см. о процессе ассимиляции выше, с. 273), сохранившим лишь отдельные этнически показательные черты обрядности. При наличии общерусских черт в культуре этих курганов (в том числе обрядовых, например сгребание кальцинированных костей к центру кострища и т. п.) трудно говорить о генетической связи гнездовских курганов именно с ярославскими, как считал Т. Арне; напротив, ярославские курганы обладают специфическими чертами (в составе их инвентаря имеются своеобразные амулеты — глиняные лапы и кольца), указывающими на этнокультурные связи со смешанным фенно-скандинавским населением Аландских островов (Мейнандер К. Ф. Биармы, с. 37; публикацию материалов см. в кн.: Ярославское Поволжье…). Что касается владимирских курганов, то еще А. А. Спицын (Спицын А. А. Владимирские курганы. — Известия археологической комиссии, вып. 15. СПб., 1905, с. 167) указывал на «торговые интересы» Киева в этом районе, где стояли дружины Бориса и Глеба. Поэтому многие дружинные курганы, возможно, оставлены, не местным населением и не пришлыми из Скандинавии варягами, а отрядами, подвластными великокняжеской династии.

xxiv Следует различать погребения в гробах и в камерах — просторных подкурганных конструкциях, характеризующих обрядность великокняжеских дружинников на Руси и воинов из дружины конунга в Скандинавии (в частности, в некрополе Бирки. См.: Лебедев Г. С. Социальная топография могильника «эпохи викингов» в Бирке. — В кн.: Скандинавский сборник, вып. XXII. Таллин, 1977, с. 141–158). В последние годы камерные гробницы открыты не только в Киеве (Каргер М. К. Древний Киев. М.-Л., 1958, т. I, с. 172–198) и в Шестовице, под подвластным Киеву Черниговом (Блiфельд Д. I. Давньоруськи пам’ятки Шестовицi, с. 20–23), но также в Гнездове (Авдусин Д. А. Скандинавские ингумации в Гнездове. — В кн.: VII Всесоюзная конференция по изучению истории, экономики, литературы и языка Скандинавских стран и Финляндии. Тез. докл., ч. 1. М.-Л., 1976, с. 122–123), в Тимереве (Фохнер М. В., Янина С. А. Весы с арабской надписью из Тимерева. — В кн.: Вопросы древней и средневековой археологии Восточной Европы. М., 1978, с. 184–192), во Пскове, в Ладоге (Корзухина Г. Ф. Курган в урочище Плакун…, с. 59–60). Камерные гробницы свидетельствуют, по-видимому, о присутствии великокняжеских дружинников в городах и на погостах, подвластных Киеву (Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. Указ. соч., с. 111). Типологически и генетически камерные гробницы близки скандинавским, но имеют отличия в конструкции (камеры-срубы. См.: Кирпичников А. Н. и др. Указ. соч., с. 77), что свидетельствует о самостоятельном развитии этого обряда на Руси и об ассимиляции варягов.

xxv По мнению Д. А. Авдусина, Гнездово — в первую очередь главный контрольный пункт в начале Днепровского пути (Авдусин Д. А. Гнездово и Днепровский путь. — В кн.: Новое в археологии. М., 1972, с. 159–169). Хотя в литературе общим местом стало представление о расположении Гнездова на перекрестке водных путей, его связи с Верхним Поволжьем остаются неясными. Гнездовское поселение сформировалось со становлением в X в. Днепровского пути (Авдусин Д. А. Гнездово и Днепровский путь). «Волжский» путь (точнее, путь, связывавший кавказские провинции Халифата и север Европы по Дону — Оке через Верхнее Поволжье) функционировал уже в IX в.; большая часть арабского серебра попадала на европейский север по нему. Пути, по которым отдельные предметы восточного производства попали в Гнездово, с определенностью установлены быть не могут.

xxvi Данные о количестве монет, обнаруженных в Скандинавии к 1970-м гг., см. в кн.: Foote P., Wilson D. M. The Viking Achievement. London, 1970, p. 198. В Норвегии и Дании преобладают английские серебряные монеты; арабское же серебро оседало по преимуществу в восточной Скандинавии.

xxvii Несомненно, Ладога и Волховский путь имели важнейшее значение для Североевропейской торговли, особенно для обращений серебра (Носов Е. Н. Волховский водный путь и поселения конца I тысячелетия н. э. — КСИА, 1981, вып. 164, с. 18–24).

xxviii Источники по ранней истории Смоленска скудны; однако и «Повесть временных лет» (начиная с недатированной части, ср. также описание похода Олега под 882 г.), и Константин Багрянородный («Об управлении империей», гл. 9. — В кн.: Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982, с. 272) упоминают его как племенной центр кривичей и важный стратегический пункт на пути «из варяг в греки» между Новгородом и Киевом; степень его участия в ранней торговле источниками не освещена. Д. А. Авдусин считает, что исчезновение Смоленска со страниц летописей с 882 вплоть до 1015 г. свидетельствует о неподвластности города киевским князьям (Авдусин Д. А. К вопросу о происхождении Смоленска и его первоначальной топографии. — В кн.: Смоленск. К 1100-летию первого упоминания города в летописи. Смоленск, 1967, с. 66–68). Т. Арне вслед за А. А. Спицыным отождествил первоначальный Смоленск и Гнездово: эта точка зрения породила целую историографию теории «переноса» города с одного места на другое (см. о ней: Авдусин Д. А. О Гнездове и Смоленске. — Вестник МГУ, 1979, № 4, с. 42–49). Однако находки ранних вещей на территории Смоленска (культурный слой X в. там не открыт), равно как и кончанская топография города позволяют предположить раздельное существование Смоленска и великокняжеского погоста в Гнездове, где оседали и дружинники скандинавского происхождения, уже частично ассимилированные в славянской среде (Авдусин Д. А. О Гнездове…; Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. Указ. соч.).

xxix Новые исследования позволили значительно расширить список скандинавских комплексов в Гнездове, которых сейчас насчитывается более 40 (Авдусин Д. А. Скандинавские погребения…, с. 74–86).

xxx При всей полиэтничности материальной культуры Гнездова (помимо преобладающего славянского населения и групп скандинавского происхождения, некоторые исследователи видят в Гнездове и балтов. См.: Шмидт Е. А. Об этническом составе населения Гнездова. — СА, 1970, № 3) очевидны и общие черты как в материальной культуре, так и в погребальном ритуале гнездовских курганов: только отдельные, со временем трансформирующиеся и исчезающие культовые признаки отличают скандинавские погребения от славянских, что свидетельствует об ассимиляции скандинавов в процессе сложения древнерусской народности и культуры.

xxxi О чтении надписи высказывались и другие предположения (обзор см.: Львов А. С. Еще раз о древнейшей русской надписи из Гнездова. — Известия АН СССР, сер. литературы и языка, 1971, т. XXX, вып. I, с. 47–52). Возможно, не случайным является и отдельный значок N около ручки корчаги, который может быть интерпретирован как скандинавская руна S, встречающаяся и на нескольких куфических монетах из кладов с территории СССР (Мельникова Е. А. Древнерусские лексические заимствования в шведском языке. — В кн.: Древнейшие государства на территорий СССР. 1982 год. М., 1984, с. 67–68). Это предположение согласуется со скандинавским характером погребения (Авдусин Д. А. Скандинавские погребения в Гнездове…, с. 83).

xxxii Буква «пси» для XI–XII вв. хорошо засвидетельствована в надписях-граффити (Медынцева А. А. Древнерусские надписи Новгородского Софийского собора. М., 1978, с. 183).

xxxiii Активное освоение норманнами на Руси русского языка подтверждается и использованием славянских имен уже во втором-третьем поколениях, и значительным числом древнерусских заимствований в шведском языке, сопоставимым с количеством скандинавских заимствований в древнерусском, и прямыми сообщениями исландских саг об изучении русского языка викингами (Мельникова Е. А. Древнерусские лексические заимствования…, с. 65–67).

xxxiv Сведения арабских авторов (не только Ибн-Хордадбеха) о распространении русского языка в сфере международной торговли неопределенны, и этот вопрос нуждается в специальном исследовании (см. ниже, прим. к с. 218).

xxxv Проблемы заселения Финляндии и этнических контактов на ее территории получили дальнейшую разработку. По некоторым предположениям, финно-угорская общность племен засолила север Восточной Европы и Финляндию уже в III–II тысячелетиях до н. э. (Ласло Д. К вопросу о формировании финно-угров. — В кн.: Проблемы археологии и древней истории угров. М., 1972, с. 7–9; Бадер О. Н. О древнейших финно-уграх на Урале и древних финнах между Уралом и Балтикой. — Там же, с. 10–31). Контакты финнов со скандинавами стали постоянными, по-видимому, в бронзовом веке и не прерывались на протяжении всего I тысячелетия н. э. (см.: Kivikoski E. Die Eisenzeit Finnlands. Helsinki, 1973; Финно-угры и славяне. Л., 1979, особенно статьи К. Ф. Мейнандера и П. Л. Лехтосало-Хиландер), включая и эпоху викингов. Несомненно, происходила и частичная ассимиляция скандинавов в финской среде: ср. упомянутую выше (прим. к с. 105) метисную культуру Аландских островов и развившуюся на Руси родственную ей культуру ярославских курганов. Более того, именно в силу регулярных и взаимных славяно-фенно-скандинавских этноязыковых контактов стало возможным широкое распространение названия русь.

xxxvi Материалы раскопок в Гробине (Гробини) опубликованы Б. Нерманом, отождествлявшим его с Себоргом средневековых источников (Nerman В. Grobin-Seeburg. Ausgrabungen und Funde. Stockholm, 1958). Памятник датируется 650–850 гг., его материалы включают вещи ранней эпохи викингов. Новые важные данные о контактах Латвии со Скандинавией эпохи викингов дали раскопки городища Даугмале на Западной Двине (Даугаве) и соседних памятников (городище Айзраукле и др.). В целом археологические свидетельства контактов Юго-Восточной Прибалтики (Латвия, Эстония, Пруссия) со Скандинавией возрастают по мере новых раскопок. Так, ливские женщины, по мнению археологов, восприняли даже некоторые детали шведского племенного убора: парные скорлупообразные фибулы, юбки с бретелями (см.: Ginters V. Tracht und Schmuck in Birka und im ostbaltischen Raum. Eine Vergleichende Studie. — Antikvariskt arkiv, 1981, b. 70, s. 34–38; Eesti esiajalugu. Tallinn, 1982, s. 251–253, 352, 361, 369–371 и др.). Новые материалы дали раскопки на островах Эстонии, прежде всего Сааремаа (Lōugas V., Selirand J. Arheoloogiga Eestimaa teedel. Tallinn, 1977, s. 100, 166–167, 250; см. также: Деэмант К. Предметы скандинавского происхождения среди вещевого материала каменного могильника Прооза среднего железного века (V–VI вв.). — IX Всесоюзная конференция по изучению истории, экономики, литературы и языка Скандинавских стран и Финляндии. Тез. докладов, ч. I. Тарту, 1982, с. 178–179). Эти данные позволяют предположить не только торговые, но и этноязыковые контакты между населением Восточной Прибалтики и Скандинавии в IX–XI вв.

xxxvii Коллекция вещевых материалов из Вискаутена опубликована в кн.: Мühlen В. Die Kultur der Wikinger in Ostpreussen. — Bonner Hefte zur Vorgeschichte, 1975, № 9 (см. рец.: Гуревич Ф. Д. Б. фон цур Мюлен. Культура викингов в Восточной Пруссии. Бонн, 1975. — В кн.: Скандинавский сборник, вып. XXII. Таллин, 1977, с. 241–248). См. также: Гуревич Ф. Д. Норманнский могильник у дер. Вишнево. — В кн.: Скандинавский сборник, вып. VI. Таллин, 1963, с. 197–210; она же. Скандинавская колония на территории древних пруссов. — В кн.: Скандинавский сборник, вып. XXIII. Таллин, 1978, с. 167–174. Новые данные о прусско-скандинавских контактах, в том числе об ассимиляции скандинавов в конце эпохи викингов, получены во время раскопок могильника у поселка Клинцовки под Калининградом (Кулаков В. И. Результаты раскопок грунтового могильника у поселка Клинцовки в 1977 г. — Acta Baltico-slavica, 1980, t. XIII, p. 213–242).

xxxviii Новые исследования показали высокий уровень имущественной и социальной дифференциации у населения Латвии, особенно у земгалов (Latvijas PSR arheologija. Riga, 1974, s. 204–246). Об активной производственной и торговой деятельности земгалов свидетельствуют, в частности, раскопки Даугмале (Уртан В. Работы Даугмальской экспедиции. — В кн.: Археологические открытия. 1969 г. М., 1970, с. 328–329), где обнаружены не только арабские и другие монеты, но и многочисленные весовые гирьки, фрагменты весов. Об активных торговых связях Латвии, в том числе со Скандинавией, см.: Мугуревич Э. С. Восточная Латвия и соседние земли в X–XIII вв. Рига, 1965.

xxxix Подробное исследование предпосылок и становления Литовского государства см.: Пашуто В. Т. Образование Литовского государства. М., 1959. Влияние скандинавов на ремесло, культуру, язык литовцев исследуется в последнее время на археологическом материале (см. Вайткунскене Л. Новые данные о культурных взаимоотношениях Литвы и стран Скандинавии. — IX Всесоюзная конференция…, ч. 1. Таллин, 1982, с. 175–176), данных языка (Балтийские языки и их взаимосвязи со славянскими, финно-угорскими и германскими языками. Рига, 1973) и мифологии (Топоров В. Н. К балто-скандинавским мифологическим связям. — В кн.: Donum-Balticum. To Prof. Ch. S. Stang. Stockholm, 1970, s. 534–543). Ho, как показывают современные исследования, при всей широте прибалтийско-скандинавских контактов ни завоевание Восточной Прибалтики, ни ее колонизация скандинавами не подтверждаются источниками (Dundulis В. Normanai ir Baltu kraštai (IX–XI a.). Vilnius, 1982).

xl Исследование сведений королевских саг о Восточной Прибалтике см.: Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги как источник по истории народов Восточной Прибалтики (VII–XII вв.). — В кн.: Летописи и хроники. 1980 г. М., 1981, с. 27–42.

xli В «Житии св. Ансгария» Римберт сообщает о том, что около 855 г. конунг Бирки Олав совершил нападение на Курланд, сжег Себорг, завоевал Апуле и подчинил куршей Швеции. Вероятно, как справедливо пишет автор, дело ограничилось лишь выкупом, так как Снорри Стурлусон рассказывает, что конунг Эйрик из Упсалы (850–860-е годы) покорил Финланд, Карелию, Эстланд и Курланд (Снорри Стурлусон. Круг земной, с. 219). Речь о «завоеваниях» Курланда и других восточноприбалтийских стран идет и во многих других сагах (см., например, в «Саге об Эгиле», «Саге о Кнютлингах» и др.), но сопоставление этих сообщений, некоторые из которых могут быть лишь литературным стереотипом при описании подвигов конунга, указывает не на завоевание каких-либо прибалтийских земель и регулярное обложение их налогами, а на разрозненные, иногда отстоящие друг от друга на десяток лет грабительские набеги, от которых местные жители нередко откупались (Джаксон Т. Н. Указ. соч.).

xlii Обоснование «исторических прав» Дании на Восточно-прибалтийские земли в XII в. было связано с началом крестоносной агрессии в этом регионе. См. подробнее: Пашуто В. Т. Борьба прусского народа за независимость (до конца XIII в.). — История СССР, 1958, № 6, с. 54–81. Археологические исследования на территории пруссов указывают, как и во всей Восточной Прибалтике, на тесные связи со Скандинавией. См. выше, прим. к с. 114, 115.

xliii Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. Пер. С. А. Анненского. М.-Л., 1938, с. 104.

xliv Согласно современным исследованиям, borchsoking означало территориальную единицу у куршей, soking в местном нижненемецком диалекте — общину; община, таким образом, группировалась вокруг укрепленного поселения, образуя «замковый округ» (см.: Моора X. А., Лиги X. М. К вопросу о генезисе феодальных отношений у народов Прибалтики. — В кн.: Проблемы возникновения феодализма у народов СССР. М., 1969, с. 144; о становлении феодализма в Прибалтике и о типологическом сходстве этого процесса со скандинавским см. там же, с. 150–151; они же. Хозяйство и общественный строй народов Прибалтики в начале XIII в. Таллин, 1969, с. 48–58: здесь же критика концепции Допкевич и других норманистов). Об отсутствии скандинавских памятников в Латвии (на Кокнесе и др. городищах, приписываемых норманистами викингам) см.: Стродс X. П. К итогам основных археологических полевых исследований в Латвии (1959–1965 гг.). — В кн.: Actes du VII е Congres International des Sciences Préhistoriques et Protohistoriques. Prague, 1971, t. 2, p. 1232–1240.

xlv Sókn в Скандинавии — это небольшая административно-территориальная единица, после введения христианства — церковный приход. В Англии до норманнского завоевания (середина XI в.) сока (soke) — иммунитетная привилегия на право юрисдикции (иногда лишь право получения штрафа) на определенной территории, а также и сама территория, на которую распространялась эта привилегия. Таким образом, скандинавский sókn и древнеанглийская soke обозначают различные явления и ни в коей мере не связаны с городской жизнью.

xlvi О билингвизме, особенно в обозначении местных социальных и политических институтов, см.: Гуревич А. Я. Язык исторического источника и социальная действительность: средневековый билингвизм. — Труды по знаковым системам, вып. 7. Тарту, 1975, с. 98–111.

xlvii В свете современных исследований текста «Баварского географа» значение термина civitas не представляется столь очевидным, более того, вероятно, что он употреблялся для обозначения различных типов поселений: небольших деревень, замков и — в некоторых случаях — городов (в последнем случае чаще использовался термин urbs). Поэтому данная интерпретация не вытекает из текста «Баварского географа».

xlviii Сопоставление cyningas Вульфстана (IX в.) с лицами, осуществлявшими управление в ливонских городах XIII в., в значительной степени условно, так как за прошедшие четыре столетия социально-политическая структура общества в Прибалтике существенно изменилась. Текст и русский перевод известия Вульфстана см.: Матузова В. И. Английские средневековые источники IX–XIII вв. Древнейшие источники по истории народов СССР. М., 1979, с. 22, 26.

xlix Как уже отмечалось, на погостах — пунктах сбора дани — оседали дружинники и скандинавского происхождения. Однако упрочение системы погостов и фиксация дани, связываемые с летописными реформами Ольги 945 г. (Черепнин Л. В. Общественно-политические отношения в Древней Руси и «Русская правда». — В кн.: Новосельцев А. П. и др. Указ. соч., с. 146–152), были ориентированы на внутренние потребности консолидирующегося Древнерусского государства скорее вопреки интересам алчущих богатств иноземных наемников. Раннее восточнославянское происхождение полюдья и «покорма» (см. выше, прим. к с. 80) засвидетельствовано восточными источниками IX в., повествующими о главе славян, путешествующем по стране и собирающем дань одеждами (Новосельцев А. П. Восточные источники о славянах и Руси в VI–IX вв. — В кн.: Новосельцев А. П. и др. Указ. соч., с. 389). Об универсальном характере даннических отношений типа полюдья в раннегосударственных образованиях см.: Гуревич А. Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии. М., 1967, с. 106–108. Скандинавы, судя по сообщению Константина Багрянородного («Об управлении империей», с. 272), включались в подобные отношения на Руси, хорошо знакомые им и на родине по институту вейцлы (Ковалевский С. Д. Указ. соч., с. 155). Об этимологии слова «погост» см. также: Потебня А. А. К истории звуков русского языка. IV. Этимологические и другие заметки. Варшава, 1883, с. 40–42, прим. 21.


Cпасибо сказано
Вернуться к началу
 Профиль  
 Заголовок сообщения: Re: Русь и норманны
СообщениеДобавлено: 30 май 2019, 00:35 
Администратор
 
Аватара пользователя


Зарегистрирован: 03 май 2017, 17:53
Сообщений: 22049
Медали: 53
Cпасибо сказано: 866
Спасибо получено:
19268 раз в 11997 сообщениях
Магическое направление:: Астрология, Рунология
Очков репутации: 70098

Добавить
Глава IV Проблема завоевания Руси норманнами

В предшествующей главе сделана попытка осветить проблему проникновения норманнов в русские земли с помощью данных ономастики и археологии, сравнения с норманнской экспансией в Англии, а также исследования деятельности норманнов в Прибалтике. Эти данные убедительно свидетельствуют о том, что на Руси следы, как ономастические, так и археологические, относятся к скандинавским купцам; в Восточной Европе нет следов варяжского завоевания. Теперь обратимся к письменным источникам.

Последовательное (но не полное и детальное) представление о варяго-русских отношениях в IX–X вв. дает только один источник — русские летописи. Иностранные источники зачастую содержат более полные данные лишь о некоторых деталях, но это, особенно для IX в., лишь фрагменты, membra disjecta, на основе которых создать связное повествование возможно только благодаря русским источникам. Однако, анализируя их данные, мы не будем проводить подробный разбор «Повести временных лет», т. е. снова следовать путем, которым уже прошли А. А. Шахматов и другие исследователи, которые выявили в этом источнике архаические элементы. Выводы Шахматова тем более ценны для нас, что он был норманистом, и никто нас не упрекнет, что, соглашаясь в основных пунктах (хотя не всегда в деталях) с этим исследователем, мы склоняемся к антинорманизму. Этот исследователь, опираясь на текст Новгородской первой летописи,1 более архаичной, чем «Повесть временных лет», пытался реконструировать протограф, написанный, по его мнению, при Ярославе Мудром в Киеве в 1039 г., дополненный далее в Новгороде в 1050 г. местными известиями; Д. С. Лихачев приписал старейший свод Никону (1072 г.). Я лично придерживаюсь промежуточной точки зрения, т. е. полагаю, что древнейший киевский свод (без новгородских известий) появился до Никона, вероятнее всего, во времена Ярослава Мудрого (и был доведен до 996 г.,2 согласно Л. В. Черепнину); вообще же летописный рассказ вплоть до 70-х годов XI в. не был современен описываемым событиям.3 Гипотеза Шахматова о новгородском своде 1050 г. не убедительна, поскольку новгородские известия — как это аргументировано показал Лихачев — собрал и использовал, скорее, сам Никон.4

После этих замечаний, необходимых для выяснения принципиального отношения к реконструированному Шахматовым тексту древнейшего киевского свода (сознавая всю гипотетичность реконструкции в деталях), приступим к его анализу. В этом тексте находились, очевидно, известия, касающиеся прибытия варягов в три политических центра (и в соответствующие земли восточных славян): Новгород (а точнее, в Новгородскую землю), Смоленск, Киев. Известие, касающееся Новгорода и северных территорий, имеет в реконструкции следующий вид:

Въ си же времена Словене и Кривичи и Меря дань даяху Варягомъ отъ мужа по белеи веверици; а иже бяху у нихъ, то ти насилие деяху Словеномъ и Кривичемъ и Мери; и отъ техъ Варягъ прозъвашася Новъгородьци Варягы, прежде бо беша Словене.5

Нет сомнения, что это известие не содержит еще происходящих из Новгорода и введенных в летопись лишь Никоном сведений о Рюрике и его братьях.6 В Киеве, видимо, не знали предания о Рюрике, как свидетельствует «Слово» митрополита Иллариона, который, называя предков Владимира Святославича, не мог не упомянуть первого из них в Русской земле, если бы знал о нем.7 Шахматов с некоторым колебанием признавал,8 что первоначальный текст содержал упоминание только трех местных племен, дополненное затем четвертым — чудью (согласно новгородскому источнику). Это предположение, хотя и убедительное с точки зрения истории текста, не представляется единственно возможным, поскольку новгородский источник в первую очередь назвал бы приморское племя водь, которое по своему географическому положению должно было принимать участие в описанных событиях и которое новгородская летопись упоминала уже под 1069 г.9 Упоминание же неопределенной чуди новгородским источником не представляется правдоподобным. Более понятно, что в Киеве, где хуже ориентировались в этнических отношениях на севере,10 водь и, может быть, весь были определены понятием «чудь», которое в Новгороде прежде всего ассоциировалось с предками современных эстонцевi. С этой поправкой, т. е. поместив чудь рядом со словенами, кривичами и мерей, реконструкцию Шахматова можно в принципе принять.

Использование проанализированного текста как исторического источника сопряжено с большими трудностями, поскольку существует разрыв между временем его записи и событиями, о которых в нем говорится, — первыми нападениями варягов, предпринятыми со стороны Финского залива против прибрежной води и живших рядом финских и славянских племен. В протографе исследуемого известия не было точных датировок: «Повесть временных лет» поместила этот текст в пространном рассказе под 859 и 862 гг.11 В действительности экспансия началась раньше, поскольку уже в 839 г. шведы, согласно «Бертинским анналам», должны были находиться на русской службе. Таким образом, между событиями и их записью прошло 200 лет или даже больше; возможно ли, чтобы на Руси — и в Киеве — сохранилась память о таких давних событиях? Не является ли известие скорее вымыслом летописца или литературной реминисценцией?

Прежде всего надо исключить возможность литературного источника для исследуемой записи. Позднейшая ее переработка, как утверждал Л. В. Черепнин, благодаря историографическим дополнениям, сделанным в новгородской среде, приобрела облик легенды о призвании варягов на Русь и носит следы литературной обработки.12 В ней автор дал первоначальное описание событий, причем не видно, чтобы он располагал документальной основой; скорее всего, он черпал известия из киевской устной традиции. Скептически оцениваем мы и поздние, изобилующие подробностями рассказы скандинавских саг о подвигах викингов; здесь же, в «Повести временных лет», мы скорее имеем не эпическое повествование, славящее дела богатырей, а деловое, связное описание неблагоприятных для Руси событий. Киевской традицией об отношениях с варягами нельзя пренебрегать, учитывая северное происхождение династии, а также деятельность ее представителей в Новгороде. Перед переходом на киевский престол в Новгороде правили Святослав, Владимир и Ярослав, а Игорь и Ольга активно действовали на севере. Трудно даже допустить, чтобы, например, Владимир и Ярослав совершенно не знали истории давних отношений Новгорода с варягами, помощь которых так охотно использовали. Другое дело, что надо считаться с модификацией традиции под влиянием позднейших событий и отношений. Попробуем теперь определить степень «историчности» отдельных фактов, содержащихся в анализируемой записи.

Первый факт — это принуждение четырех северных племен платить дань варягам. Заслуживающих доверия известий о реальной выплате дани новгородцами заморским варягам не сохранилось,13 еще менее это правдоподобно после вступления Новгорода в состав сильного Древнерусского государства.14ii В более позднее время новгородцы по собственной воле собирали деньги для оплаты наемных варяжских отрядов, например в 1018 г., желая поддержать своего князя Ярослава Мудрого;15 сомнительно, чтобы события такого рода, еще свежие в момент записи исследуемого известия, внушили мысль о дани, выплачиваемой, наоборот, за море. Достоверность описываемого факта, как представляется, подтверждает сравнительный материал Западной Европы. В первой половине IX в. экспансия варягов носит характер прежде всего грабительский; они становятся истинным бедствием приморских стран и территорий по берегам рек. Завоевания во Фризии и Ирландии имеют минимальные размеры, зато с начала IX в. проявляется тенденция вымогать выкупы или дани с подвергавшихся нападениям народов, которые платили денежный выкуп, чтобы оградить себя от убийств, грабежа и поджогов. Так, в 810 г. датский король Годфрид (Готрик) опустошил острова у побережья Фризии, высадился на континенте и вынудил фризов заплатить дань.16 После внезапной смерти этого короли датский натиск временно ослаб. Учащаются записи о данях, выплачиваемых норманнам терроризируемыми народами, во второй четверти IX в. Например, в 836 и 837 гг. викинги нападали на Фризию и каждый раз получали дань или «чинш».17 Иногда выкуп, выплачиваемый пиратам, достигал значительных размеров. Когда в 845 г. норманнские ладьи поднялись по Сене, опустошая ее берега, до Парижа, Карл Лысый, чтобы склонить нападающих к уходу, не остановился перед выплатой 7 тыс. фунтов серебра.18 Известно об уплате выкупа в Бретани в 847 г.;19 в то же время ирландцы согласились на уплату норманнам постоянной дани.20 О том, что шведы также принуждали к уплате выкупа или дани в середине IX в., известно из рассказа Римберта о походе короля Олава на куршей.21 Итак, в свете приведенных данных известие о том, что шведы обложили данью северные, финские и славянские племена, приобретает достоверность, что, однако, не должно означать какой-то постоянной зависимости от варягов. Если шведы не смогли подчинить себе куршей на длительное время, то тем менее вероятен их еще больший успех на обширных северных территориях. В дани, о которой сообщает исследуемая запись, надо видеть, вероятно, выкуп или разовый платеж при отдельных разорительных набегах, как это было в Куронии, а также на Западе. Ареал этой агрессии мог охватывать водь и весь, вероятно, словен на близком Ильмене, а также кривичей в окрестностях Изборска и Пскова, куда варяжские отряды добирались по реке Нарве и Чудскому озеру. Более загадочно упоминание племени меря, жившего в верховьях Волги около Ростова. Если шведские «находники» (я говорю не о купцах) действительно добирались сюда, то, очевидно, использовали торговые путиiii. Однако вероятнее, что это были отзвуки давней зависимости Ростовской земли, где жило племя меря, от Новгорода.22 Размеры дани, если верить известию, были скромными (по веверице с дыма) и не свидетельствуют об установлении полного господства нападающих. Это был выкуп, платимый, как и на Западе, во избежание разорений. Если рассмотренные данные не позволяют сделать вывод об установлении варяжского господства, то тем более они не свидетельствуют о захвате власти над местным населением, создании государственных институтов и т. п.

Но не несет ли следа подобного проникновения другой факт, содержащийся в исследуемом известии: о пребывании варягов среди славян и финнов, а также о насилиях, которые они чинили среди местного населения? В этом случае гораздо вероятнее, что речь идет о переносе в прошлое таких позднейших событий, как конфликт между новгородцами и отрядом наемных варягов на службе у Ярослава Мудрого,23 или, что более правдоподобно, варяжских приездов в Гардарики конца X — начала XI в., которые отразились в скандинавских сагах (об Олаве Трюггвасоне, об Олаве Святом). Эти отряды находились какое-то время в захваченных областях и чинили насилия над их жителями.24 Однако в этом случае не исключен пересказ традиции, восходящей к первой половине IX в. Из западных источников этого столетия известно, что норманнские пираты не всегда удовлетворялись молниеносным набегом и захватом добычи, оставаясь иногда на несколько месяцев в захваченной области для полного ее разграбления. Первый случай зимовки норманнов в Англии датируется, как уже упоминалось,25 851 г., но сведения о том, что нападающие какое-то время проводили в захваченном крае, встречаются и раньше, например во Фризии в 837 г.26 Эти примеры показывают, что норманны, остающиеся в захваченных землях, занимались там разбоем и грабежами, но не организацией управления. Это не значит, что случайные нападения не могли повлечь за собой более серьезных результатов. На примере Англии можно утверждать, что зимовка была для нападающих необходимым этапом в процессе завоевания страны. Исследуемое известие летописи не сообщает ясно о покорении четырех северных племен,27 против этого говорят два обстоятельства: 1) в то время (начало IX в., вероятно до 839 г.) норманнские завоевания на Западе имели минимальные размеры, а крупномасштабные завоевания в Англии начались только с 865 г.; 2) Новгород постоянно выступает как местный, славянский политический центр; и если летописное предание посадило в нем князем Рюрика, то этот факт доказывает добровольное соглашение, заключенное местными властями с варягамиiv. Тогда можно предположить, что сообщение о варягах, находящихся на Руси («у них») и совершающих насилия над местным населением, имеет в виду не отряды захватчиков, временно свирепствующих среди финнов и славян, а какую-то варяжскую базу, которую надо локализовать в Ладоге, откуда завоеватели могли совершать походы на северные племена для взыскания выкупа. Еще в первой половине XI в., согласно сведениям саг, Ладога вызывала особый интерес норманновv; одни из них нападали на нее, другие получали в лен от русских князей.28 Прежде всего это был важный торговый пункт, но купеческая деятельность переплеталась с разбойничьей и захватнической; поэтому нельзя исключать попытку варягов закрепиться в этом пункте вооруженным путем. Если так было в действительности, то попытка варягов создать собственную базу была быстро ликвидирована, и этому есть доказательства как в славянском характере археологических находок в самой Ладоге, так и в сагах о походах Эйрика на Ладогу или Свейна на Гардарики,29 а также в летописном новгородском рассказе, который был как бы ответом (и при этом полемическим) на киевскую традицию о данничестве северных племен, а также дополнением этой традиции. Как только новгородцы начали собственную летопись, они сразу ввели записанное Никоном известие об изгнании варягов за море:30

И въсташа Словене и Кривичи и Меря и Чюдь на Варягы, и изгънаша я за море, и начаша владети сами собе.

В этом варианте традиция была подкреплена данными информаторов Никона, который вынес из нее убеждение, что северные племена были самостоятельными и не знали над собой чужеземной власти. Подлинность этой традиции не вызывает сомнений: целью варягов был захват власти (если понимать под ней установление даннической зависимости), чему воспротивилось местное население; именно того же — получения выкупов — добивались норманны и в Западной Европе в это время. Подкрепляет традицию о самостоятельности новгородских племен и сообщение о восстании четырех племен для низвержения чужой власти; они могли вести совместную борьбу только против какого-то временного вторжения варягов, вопрос лишь в том, могла ли традиция сохранить память о таком мелком событии на протяжении 200 лет. Наиболее загадочным представляется последнее сообщение в разбираемом известии: о принятии новгородцами названия варягов, в то время как прежде они именовались славянами. Это известие вызывает удивление, так как противоречит практике тогдашних наименований. Ведь источники, как правило, называют жителей Новгорода и Новгородской земли «люди новгородские», а для более раннего времени «словене», но не «варяги». Такое несоответствие сообщения исторической действительности указывает на то, что мы имеем дело с какой-то конструкцией летописца или же ошибкой, тем более что непонятно, почему лишь новгородцы приняли новое наименование, а три других племени не сделали того же. Возникает предположение, не назывались ли новгородцы в других русских землях в обиходной речи варягами, поскольку среди них был варяжский элемент, в особенности же поскольку у них были варяжские наемникиvi. Не раскрывает ли именно это обстоятельство сути исследуемого известия? Точно так же воевода Святополка упрекал новгородцев, что они плотники, поскольку в их войске, вероятно, находились многочисленные плотники (среди рядовых воинов, частично — ремесленников).31 Однако это известие можно понимать и иначе (особенно, если его объяснять исходя из грамматической формы: «прозвашася» = «прозвали себя»): не соседи новгородцев, а сами они назвали себя варягами. А поскольку такое название новгородцев, как отмечалось, не засвидетельствовано источниками, следовало бы признать его не постоянным определением или прозвищем, а следом случайных ссылок новгородцев на их связи с варягами. Эти связи органически вытекали из инфильтрации скандинавского элемента, в особенности в результате женитьбы варяжских пришельцев на славянках. Тогда не один новгородец мог бы сослаться на родство с семьями варяжского происхождения. Подобная ситуация создалась, вероятно, и в Киеве.32vii

Итак, известие о древнейших отношениях с варягами, видимо, свидетельствует о варяжских нападениях на северные финские и славянские племена в первой половине IX в., о попытках брать выкуп или дань с местного населения, может быть, и о попытках создать базу в Ладоге (кстати, ликвидированную), наконец, о возможности мирного проникновения норманнов в среду местного населения, вероятнее всего, в процессе торговых контактов.

Другое летописное известие, касающееся Смоленска, звучало в древнейшей форме, по реконструкции Шахматова, следующим образом:

«И бысть у нихъ кънязь именьмъ Ольгъ, мужь мудръ и храбръ. И начаша воевати вьсюду и налезоша Дънепръ реку и Смольньскъ градъ».33

Реконструкция в этом случае не вызывает сомнений, поскольку Новгородская первая летопись содержит этот текст лишь с небольшими изменениями.34 В сравнении с предшествующим это известие касается поры более близкой, скажем, конца IX в., т. е. на какие-то 150 лет удаленной от времени записи. При этом деятельность Олега охватила Киев и события приблизились к киевскому центру летописания не только во времени, но и в пространстве. Поэтому существовало еще больше возможностей почерпнуть из традиции подлинные детали. И все же это известие не отличается точностью. Источник выводит Олега с севера, где он правил; однако примечательно, что его столица не названа, хотя Олег должен был иметь главный город, если осуществлял княжеские функции; более того, в самом источнике часто упоминаются названия городов: Смоленск и далее (кроме Киева и Царьграда), Новгород, Псков, Пересечень, Искоростень и т. п.;35 отсутствие названия столицы Олега не находит объяснения. Трудно поверить, чтобы источник не упомянул в этом контексте Новгорода, если бы, по традиции, Олег имел в нем главный центр власти. И еще одна деталь может указать на то, что помещение Олега в Новгород произошло под влиянием более поздних историографических комбинаций, в которых, между прочим, была установлена связь Олега с Рюриком, а Рюрик посажен в Новгороде.36 Речь идет о месте захоронения Олега. По древнейшей редакции летописи, реконструированной Шахматовым, Олег умер от укуса змеи за морем.37 Эта легенда (но не редакция) киевская. В то же время северная редакция (при участии Никона) сообщает, что могила Олега находится в Ладоге.38 Истинность этой информацииx не вызывает сомнений;39 правда, позднее в самом Киеве показывали две могилы этого князя: одну на Щековице, известную уже по «Повести временных лет», другую около Жидовских ворот,40 но эти легендарные, противоречащие исторической действительности вымыслы о захоронении князя вне его столицы станут понятны, если учесть популярность Олега. Если Олег умер на севере и был похоронен не в Новгороде, а в Ладоге, не является ли это указанием на его тесную связь с этим городом, а не Новгородом? Ладога была важным торговым центром, каким позднее стал Смоленск. Эти данные не дают оснований согласиться с летописью, что Олег двинулся с севера на юг как завоеватель. В летописной трактовке скорее видны отзвуки позднейших событий времени Владимира и Ярослава, которые завоевали Киев из Новгорода. Тогда вызывают сомнение слова «начаша воевати всюду». Прибытие Олега в Смоленск определяется словом «налезоша», что может означать в равной степени и «захватили» и «нашли»,41 — может быть, летописец не решался употребить более определенное выражение, не находя подтверждений в традиции о Смоленскеxi. Наши наблюдения приводят к выводу, что утвердившееся в научной литературе, благодаря летописным комбинациям и позднейшим посягательствам на Киев с севера, мнение о первоначальном правлении Олега в Новгороде и его походе на Киев как завоевательном, хотя и во главе по большей части славянского войска, сомнительно. Ничто, однако, не мешает признать упоминание о смоленском этапе деятельности Олега отражением традиции, подлинность которой подтверждается отсутствием аналогий в более поздних событиях. Из анализа источников возможно предположение, что Олег происходил из важного и более древнего, чем Смоленск, торгового центра, каким была Ладога (в которой он и был похоронен), а потом перешел в Смоленск,42 который вскоре (в начале X в.) превратился в еще более важный центр Руси. Отсюда вытекает, что к Киеву его толкали торговые цели. С этой точки зрения он скорее напоминал Само, а не Свена Вилобородого или Кнута. Не отражением ли торговых интересов Олега стало упоминание в традиции (которой мы скоро займемся) взятия Киева, по прибытии в который его люди выдали себя за купцовxii. Торговые интересы продолжали занимать его и в Киеве, ими определились походы на византийские владения и договор, заключенный с Византией. Этот князь имел скандинавское имя, но трансформировавшееся под славянским влиянием,43 что свидетельствует об ассимиляции, вероятно, уже не первого поколения скандинавов в славянской среде.

Признавая «новгородское происхождение» Олега, нельзя забывать, что предположение о его деятельности в Ладоге носит гипотетический характер, и не исключено, что уже в середине XI в. летописцы считали его (другое дело, насколько правильно) новгородским князем, ведущим политику завоевания из своего города.

Наконец, третье известие касается появления варягов в Киеве и, согласно реконструированной Шахматовым древнейшей редакции, звучит такxiii:

«И отътоле поидоша вънизъ по Дънепру, и придоша къ горамъ Кыевьскымъ, и узьреша городъ Кыевъ, и испыташа, къто въ немь къняжить. И реша: «дъва брата, Асколдъ и Диръ». Олегъ же потаи воя своя въ лодияхъ, и съ малъмь дружины излезоша на брегъ подъ Угърьскымъ, творящеся гостьми, и съзъваша Асколда и Дира. Сълезъшема же има, выскакаша прочий вои из лодии на брегъ и убиша Асколда и Дира, и несоша на гору и погребоша я. И седе Ольгъ къняжа Кыеве; и беша у него мужи Варязи, и отътоле прозъвашася Русию».44

Этот текст в Новгородской первой летописи был передан со вставками, вызванными интересами правящей династии и заключавшимися во введении на сцену Игоря. Их исключение Шахматовым не вызывает сомнений.45

В этом известии, датировка которого не отличается от предшествующего, место действия переносится в Киев, в среду, из которой летопись черпала позднее свои данные. Отсюда проистекает больший интерес источника к событиям и включение большего числа подробностей. Прежде всего, следует установить, из кого состояло войско, бывшее под командованием Олега. Шахматов предполагал, что из варягов, но в том смысле, какой это понятие имеет в первом из рассматриваемых известий, т. е. не только варягов, но и славян, которые приняли название варягов.46 Действительно, в понимании летописцев, начиная с Никона, Олег стоял во главе разноплеменных сил, поскольку «Повесть временных лет» утверждает, что, выходя из Смоленска, он взял с собой «воев многих: варягов, чудь, словен, мерю, весь, кривичей».47 Информаторы Никона считали, что под командованием этого князя были, кроме варягов, по крайней мере словене.48 Однако как летописные данные, так и интерпретация названия варягов у Шахматова опираются на представление, что Олег был новгородским князем, хотя это и не доказано. Исследуемое известие коротко называет в его войске только варягов, под которыми источник XI в. (Никон) понимал норманнов, не включая в это понятие славян.49 Поэтому интерпретация названия «варяги», данная Шахматовым, не верна. Думаю, что в исследуемом известии под варягами в войске Олега понимались не все воины, во главе которых он прибыл в Киев, а только те, которые, не будучи русью, приняли это название в Киеве, оставшись в нем, так же как сто лет спустя часть варяжского отряда Владимира Святославича осталась после захвата Киева под его непосредственным командованием, хотя хотели остаться практически все.50 Славянские воины, вероятно смоленские кривичи, вернулись после окончания похода в родные места, а название русь взяли в основном варяги, и только о них вспоминает источник.

Однако самое важное для нас то, что исследуемое известие не содержит указаний на столкновение между войском Олега и киевскими силами. Это молчание симптоматично, и для лучшего его понимания припомним случаи насильственного вокняжения в Киеве, хорошо знакомые автору этого известия, писавшему во времена Ярослава.51 Известны два основных способа захвата Киева новым князем: 1) путем военного столкновения, 2) без битвы, при помощи заговора против предшествующего князя. Первый способ характеризует борьбу за Киев, которая происходила после смерти Владимира между Ярославом и Святополком. Киев три раза переходил из рук в руки, и позднейший летописец подробно описывал кульминационные моменты борьбы — битвы между противниками.52 Второй способ, описанный в древнейшем своде, был применен в борьбе между Владимиром, тогда еще новгородским князем, и Ярополком, киевским князем, в 978 г. (позднее дата изменена на 980 г.). В этом случае до битвы не дошло. Ярополк бежал из Киева, а позднее был коварно убит. Автор древнейшего свода всю вину за неудачи Ярополка перекладывает на предателя-советника, его воеводу Блуда, однако это объяснение неудачно. Из описания событий мы убеждаемся, что победу Владимиру принес перевес сил, а также колебание киевлян, которые хотя и не хотели выступать открыто против Ярополка, но и не оказали ему решительной поддержки.53 В случае с Олегом очевиден второй способ захвата Киева. Ни древнейшая редакция, ни следующие, вплоть до «Повести временных лет» включительно, ни словом не упоминают о битве, хотя свежая память о борьбе Ярослава со Святополком подсказывала введение соответствующего эпизода в рассказ об Олеге. Препятствием для такого дополнения, вероятно, служила традиция, хотя в других случаях различные детали, биографические (об Игоре), топографические (о могилах Аскольда и Дира), а также анекдотические,54 охотно включались в рассказ. О битве не помнили, тогда как ее следовало бы помнить прежде всего, если бы она имела место. Но если не битва решила успех, то какие же факторы обеспечили Олегу не только безнаказанность за убийство князей, но и киевский трон? Так же, как в случае Владимира и Ярополка, теоретически было две возможности. Во-первых, Олег мог располагать настолько превосходящими силами, что киевские князья не смогли ему противостоять, а киевляне предпочли сохранить нейтралитет. Во-вторых, Олегу могла сочувствовать какая-то часть киевлян, враждебно настроенная к предшествующим князьям. «Повесть временных лет» придерживается первой из этих возможностей, говоря, что у Олега были значительные славяно-финно-варяжские силы. Однако этому противоречит сообщение, что для захвата власти Олег был вынужден прибегнуть к хитрости, а не одержать верх в битве. Силы князя должны были быть скромными, и это одна из причин, почему мы не можем связывать его с Новгородом, который в случае нужды мог предоставить своим князьям значительное войско. Но не следует и ограничивать войско Олега, с которым он пошел на Киев, только варяжскими наемниками, вероятно, его сопровождали также смоленские кривичи. Однако они, как свидетельствуют позднейшие события, не играли большой политической роли в русском раннефеодальном государстве, поэтому нельзя приписывать успех Олега их помощи, не говоря уже о том, что этому противоречит источник. Тем более не мог этот князь господствовать в Киеве, опираясь лишь на подчиненных ему варягов, после того, как помогавшие ему славянские отряды вернулись домой. Вероятнее другое объяснение: Олег добился киевского трона, договорившись с местным обществом, которое имело поводы к недовольству своими князьями. После того как Олег утвердился на Руси, его варяжские воины взяли себе новое название («прозъвашася русью»), что подтверждается и другими источниками, т. е. выступали не как завоеватели, а, наоборот, ассимилировались, были поглощены окружающей средой. И сам Олег, в свете исторических данных, выступает не как узурпатор, а пользуется необычайной симпатией и почетом уже в языческие времена, он представляется народным богатырем.55xv Такую популярность мог получить князь, не только защищающий интересы Руси в победных походах, но также близкий ее славянской культуре, на что уже обращалось внимание. Он, без сомнения, принимал участие в формировании раннефеодального государства. По традиции, в его время произошло объединение двух главных политических центров Руси — Киева и Новгорода, однако исходный пункт находился не на севере, а на юге — в Киеве.56

Таким образом, анализ исследуемой записи приводит к выводу, что нельзя говорить о норманнском завоевании Киева под предводительством Олегаxvi. Это известие содержит и другие важные исторические факты, называя имена предшественников Олега в Киеве, Аскольда и Дира.57 Трудно сомневаться в подлинности этих имен, сохраненных киевской традицией; можно только задуматься над тем, правили ли оба князя одновременно, или один за другим; вторая возможность представляется более праводоподобной, поскольку на нее указывают как традиция, которая называет их могилы в разных местах, так и арабский источник середины X в. — сочинение ал-Масуди, где приведено только одно из этих имен — Дир. Очевидно, Дир правил один, коль скоро его именем обозначено государство.

Масуди, известия которого о государстве Дира, без сомнения, относятся к периоду на несколько десятков лет более раннему, чем дата создания его произведения, сообщает ценные сведения, дополняющие исследуемое известие. Он назвал первым славянским государством (очевидно, к западу от границ Хазарин) государство ад-Дира, восхваляя его города, хозяйственное развитие, военную силу и вооружение; кроме того, он отметил, что мусульманские купцы посещают столицу этого края с различными товарами.58 Не исключено, что информация Масуди, почерпнутая из разных источников, не относится к одному и тому же времени и что некоторые детали в описании государства ад-Дира могли быть заимствованы из источников более позднего времени; однако остается фактом существование в конце IX — начале X в. могучего государства на Днепре, возникновение которого должно было относиться к более раннему периоду. Государство Дира, скажем, около 875 г. можно смело признать одним из важных политических центров тогдашней Восточной Европы. Подтверждением существования этого государства, более подробные данные о котором мы приведем ниже, закончим анализ трех известий древнейшего киевского свода, касающихся русско-варяжских отношений до момента вступления на киевский стол Олега.

Однако скандинавы посещали Киев, как видно, задолго до Олега, о чем свидетельствуют сами имена Аскольд и Дир, по мнению языковедов, скандинавскиеxviii. Откуда они прибыли и каким способом осели в этом днепровском городе, древнейший киевский свод не говорит. Очевидно, не могли знать этого и новгородцы, и Никон не дает объяснения этой загадке. Только в «Повести временных лет» появилось указание, что Аскольд и Дир были дружинниками Рюрика новгородского, которые по пути в Царьград задержались в Киеве и остались там править полянами.59 Можно признать комбинаторский талант Нестора, но трудно доверять таким домыслам.

Но как бы ни обстояло дело с прибытием Аскольда и Дира в Киев, в древнейшем киевском своде содержится указание еще на доаскольдово государство с центром в Киеве. Этот источник знал, что до Аскольда и Дира на земле полян господствовала местная династия, происходящая от эпонимов Киева: Кияxix, Щека и Хорива:

«И по сихъ братии дьржати почаша родъ ихъ къняжение въ Поляхъ; и беша ратьни съ Деревлями и съ Угличи».60

В подлинность существования Кия и его братьев можно верить или нет,61 для нас это безразлично. Важно то, что приведенное сообщение свидетельствует, что в первой половине XI в. в Киеве существовало представление о внутреннем возникновении Древнерусского государства, истоки которого были более древними, чем появление на Среднем Днепре норманнов. Исследуемое известие могло частично опираться на вымышленные предположения благодаря существованию в киевских топографических названиях имен этих трех эпонимов, подобно тому как изобретательность хронистов создала Крака, Леха, Чеха, Руса и много других фикций. Труднее признать фикцией упоминание о борьбе полян с соседними племенами древлян и уличей. Против подлинности этого упоминания говорит тот факт, что, согласно древнейшему киевскому своду, Игорь, вероятно, «примучил» своих соседей древлян и уличей;62 тогда напрашивается предположение, не перенес ли источник в глубь истории более позднюю борьбу с этими племенами. Однако не менее правдоподобно, что продолжение борьбы с ними вплоть до X в. могло способствовать сохранению памяти о давнем происхождении этой вражды, восходящей к первой половине IX в. Понятно, что важный политический центр, имеющий богатое историческое прошлое, сохраняет его в памяти. Если киевская династия смогла пересказать отвечающие действительности, хотя сформулированные в общих чертах и не всегда точные сведения об отношениях славян с варягами в IX в., нет повода сразу отбрасывать местную киевскую традицию и о борьбе с соседними племенами примерно в то же самое время. Принимая во внимание политическую роль Киева в позднейшее время, скорее можно допустить, что эта борьба была вызвана тенденцией к объединению восточнославянских земель под властью Киева. Это предположение подтверждается следующими фактами.

Около 833 г. хазары обратились к императору Теофилу с просьбой прислать зодчих для строительства крепости, ограждающей хазар от их врагов; так возник Саркел на нижнем Дону, позднейшая Белая Вежа. К сожалению, источники не указали, с чьей стороны хазарам грозила опасность, а историки не могут прийти к одному мнению по этому вопросу.63 Сомнительным представляется строительство этой крепости против печенегов,64 которые в первой половине IX в. находились еще на востоке от Волги.65 Мало вероятно, чтобы хазарам грозили венгры,66 поскольку они находились в зависимости от Хазарии67 и активно выступили на международной арене только в более позднее время. Не была противником Хазарии — из-за географического положения Саркела — и азовская Русь,68 само существование которой в это время, кстати, представляется весьма проблематичным. Поэтому заслуживает особого внимания точка зрения Васильева, что строительство Саркела имело целью затормозить русскую экспансию,69 с той оговоркой, что под русью нельзя понимать — как это делает автор-норманист — варягов, которые свирепствовали в это время на Финском заливе и которые не имели возможности выступать как самостоятельная политическая сила на Нижнем Днепре. Итак, это сообщение может служить указанием на завоевательную политику Киева в первой половине IX в. не только по отношений к другим славянским племенам, но и хазарамxx. Нельзя ли допустить, что тогдашние отношения Киева с хазарами отражены в легенде,70 вероятно хазарской, внесенной в летопись Никоном, который бывал в Тмутаракани и собирал там материалы для своего труда?71 Согласно этой легенде, хазары потребовали с полян дань и получили в ответ меч. Во времена Никона этот факт объясняли как предсказание будущего господства Руси над хазарами, но такая интерпретация стала актуальной только после победы над ними Святослава. Если легенда была древней и в ней отражался исторический факт, то она свидетельствовала бы о каком-то конфликте между полянами и Хазарией, с которым было бы связано строительство укрепления в Саркеле.

О причинах конфликта можно лишь строить предположения. «Повесть временных лет» сообщает о дани, выплачиваемой хазарам полянами, северянами и вятичами,72 достоверный источник хазарского происхождения подтверждает зависимость только двух последних племён. О зависимости полян автор «Повести временных лет» узнал, вероятно, из приведенной хазарской легенды. Есть заслуживающее доверия известие, что вятичей освободил от хазарской дани Святослав, зато об освобождении от этой дани северян древнейшие источники не сообщают, только Нестор высчитал, что это сделал Олег,73 но его известие не вызывает доверия. Хотя хазарский источник считает северян еще в середине X в. народом, платящим дань хазарам,74 они должны были освободиться раньше, поскольку русские источники, такие обильные со второй половины X в., не содержат этого известия. В особенности неправдоподобно, чтобы могучий Киев мог терпеть хазарское господство на противоположном берегу Днепра, во всяком случае в непосредственной близости от полян.75 Тогда мы имеем право отодвинуть этот факт в IX в. Если Киев в первой половине этого столетия боролся с двумя соседними славянскими племенами на правом берегу реки, то его участие в конфликте с Хазарией на левом представляется весьма правдоподобным. В этом могла заключаться одна из причин опасности, грозящей Хазарии со стороны Киева, а также строительства крепости Саркел. Кроме того, следует считаться с военной экспансией киевлян, сопутствующей процессу формирования раннефеодального государства.

К сожалению, вышесказанное носит гипотетический характер и не может приниматься как самостоятельное свидетельство политической роли Киева в первой половине IX в. Но есть другое, значительно более выразительное указание, также свидетельствующее об активности Киева на востоке в середине IX в. Арабский историк и географ ал-Якуби (ум. в 897 или 905 г.), который провел молодость в Армении и там начал свою «Историю» (мира и халифата), доведенную до 872 г., говоря о делах наместника халифа в Армении, сообщил среди прочего о бегстве противников этого чиновника и завязанной им переписке с правителем ромеев, правителем хазар и правителем славян. Оппозиция стала собирать крупные силы, но пришла к соглашению с вновь назначенным наместником.76 Среди нескольких гипотез о том, где находился правитель славян, упомянутых ал-Якуби, представляется наиболее вероятным, что арабский автор имел в виду киевского князя77 местной династии, о которой упоминал древнейший киевский свод. Теоретически это мог еще быть князь подунайской Болгарии Борис.78 Однако обращение к нему армянской оппозиции вызывает сомнения: он не мог ей помочь, принимая во внимание географическое положение Болгарии (отдаленность от Кавказа) и его полную занятость другими делами — войной с Людовиком Немецким, в которой он потерпел поражение (853 г.),79 а затем сербской войной.80 Более того, арабские источники этого времени не называли дунайских болгар славянами.81 Тогда сторонника армянской оппозиции надо искать не на Дунае, а, скорее, на Днепре. Развитие русской торговли в IX–X вв. в Прикаспийских странах,82 а также активное участие армянских купцов в средневековой торговле проложили дорогу политическим отношениям между Русью и Арменией. С этой точки зрения интересно второе название Киева, переданное только одним источником (Константином Багрянородным) в форме Σαμβατας.83xxvi Среди многочисленных попыток установить его этимологию84 самой удачной представляется гипотеза Б. А. Рыбакова, соотносящая топоним со сходным по звучанию личным именем. Не думаю, однако, что название Самбатас произошло от имени Самбат (отца Хильбудия, анта, умершего в 529 г.),85 поскольку отсутствие на месте Киева значительного экономического и политического центра до IX в. затрудняло бы сохранение этого имени до времени Константина Багрянородного, не говоря уже о неустановимости связи между этим антом и Киевом. Зато привлекает внимание частое появление имени Самбат (Сумбат) среди членов армянской династии Багратидов.86 Поскольку Константин Багрянородный упомянул второе название Киева при описании русской торговли, представляется обоснованным допустить, что армянин Самбат осуществлял в Киеве значительные торговые операции87 и что именно купцы называли город его именем. Тогда это определение могло не распространиться в русской среде, не попасть в местные источники и со временем быть полностью забыто. Наконец, надо вспомнить, что о давних связях Киева с Арменией говорят и некоторые источники XII–XIII вв., содержащие сведения более раннего времени (X–XI вв.).88

Наконец, третье и, я сказал бы, решающее указание на существование Киева как значительного политического центра уже до середины IX в. содержится в факте большого русского похода 860 г. на Константинополь и вообще в русской экспансии на Черном море, развивавшейся, очевидно, уже в первой половине IX в. Поскольку сильный государственный центр обычно создается в результате длительного процесса концентрации власти в руках господствующих в нем сил, то истоки государственной организации в Киеве уходят, вероятно, вглубь, по времени не позднее конца VIII — начала IX в., т. е. раньше, чем началась норманнская экспансия в Европе. Не Киев обязан норманнам началом своей государственной организации, а норманны благодаря развитию государственного устройства на Руси, особенно на Среднем Днепре, нашли условия для участия в этом процессе главным образом в качестве купцов и наемных воинов.

Мы подробно рассмотрели факты, которые сохранила древнейшая русская традиция об отношениях с варягами и возникновении политического центра в Киеве. Естественно, что наши предположения, когда дело шло о деталях событий, были гипотетичны, зато твердо установлено одно общее негативное положение: варяги на Руси не выступали в роли завоевателей и создателей государства. На это указывает не только анализ источников, но и соответствие его результатов результатам исследования проникновения норманнов на земли западных славян. Об истинности этого предположения говорит также учет общих условий и сравнение деятельности норманнов в Восточной и Западной Европе, особенно в той стране, где они достигли наибольшего, хотя и временного успеха, — в Англии. Географические условия были совершенно различными. Там — страна, со всех сторон окруженная морем и тем самым со всех сторон доступная для мореплавателей, занимала небольшую территорию, немногим больше 150 тыс. кв. км (вместе с Уэльсом), и по тогдашним условиям имела большую плотность населения (1500 тыс. жителей около 1000 г.); но оставались и обширные открытые пространства, облегчающие движение отрядам нападающих; наконец, грабительскую и завоевательную деятельность облегчало отсутствие крепостейxxvii. Иное дело на Руси; здесь край гораздо более обширный, поскольку государство занимало около 1 млн. кв. км, с гораздо меньшей плотностью населения (4,5 млн. жителей), и более лесистый, особенно на севере, откуда могло идти завоевание. Не менее существенное значение имела транспортная (речная) сеть края, выходящего на берега Балтики только северными окраинами в районе устья Невы. В этих условиях следовало бы ожидать, что государство, основанное норманнами, будет иметь свою главную политическую базу и одновременно центр экспансии на севере, если не в Ладоге, то в Новгороде, в то время как центр государства возник в Киеве,89 в другой части восточнославянской территории, на расстоянии около 1000 км от Ладоги и на таком же от устья Двины (через Смоленск). Внутри страны варягам могла облегчить передвижение система рек, однако завоевание края с судов на практике было невозможно; в Англии мореплаватели, прибыв на остров, на месте обзаводились лошадьми и предпринимали конные захватнические походыxxviii. Представляется справедливой точка зрения,90 что на Руси походы в ладьях организовывались в основном против дальних соседей: в Византию, на Каспийское море, против булгар (волжских),91 в Мазовию;92 во время местных войн чаще проводили конные или пешие походы.93xxix Святослав еще ребенком выступил против древлян во главе конницы, и он был прекрасным наездником.94 Очевидно, конница принимала участие в межкняжеских войнах,95 а Владимир, готовя поход из Киева на Новгород, приказал: «требите путь и мостите мостъ»,96 не рассчитывая на водный днепровский путь. Итак, географические условия в раннесредневековых славянских странах (где населенные местности являлись как бы островами среди моря межплеменных пустошей, покрытых лесом и болотами) облегчали оборону и затрудняли агрессию; кроме использования естественных условий в форме засек или валов для оборонительных целей, население укрепляло край сетью городов, и не зря Русь получила в рунических надписях и сагах название «страны городов», Гардарикиxxx. Это были труднопреодолимые препятствия даже для противника, имеющего безусловный технический и численный перевес; ведь Германской империи потребовались долгие столетия, чтобы овладеть землями северо-западных славян, которые не смогли создать сильной политической организации. Только колонизация межплеменных лесов, начатая в период раннефеодальной монархии и продолженная в период феодальной раздробленности, привела к существенным изменениям в условиях ведения войн. Непонятно, каким чудом смогли бы варяги на протяжении нескольких десятилетий не только захватить путь Ладога — Новгород — Смоленск — Киев, но и подчинить прилегающие земли власти одного политического центра — Киева. Норманисты издавна пытались объяснить эту загадку старой концепцией об отсутствии политического честолюбия у славян, которые якобы охотно признавали всякую чужую власть, чтобы иметь условия для мирного существования; таким образом, норманнские завоеватели не встречали якобы отпора со стороны покорных славянских пахарей, «лапотников».97 Это мнение противоречит по меньшей мере ходу политических событий на западной границе славян, где они оказывали упорное сопротивление немецким феодалам; так же и восточнославянские племена в длительной борьбе обороняли свою политическую независимость от нападений извне. Мы уже приводили летописное известие о борьбе киевлян с древлянами и уличами; можно назвать и другие, более поздние случаи сопротивления, на которое наталкивались киевские князья в своих попытках завоевать отдельные племена.98 «Повесть временных лет» считала правилом зависимость восточнославянских племен от Киева, установленную путем завоеваний, и даже приписала Олегу ряд побед, быть может, не всегда в соответствии с исторической действительностью.99 Однако в принципе концепция этого источника о становлении киевской монархии при посредстве завоевания представляется частично верной, но очевидно при этом, что Киев обязан своими успехами не столько военному превосходству, сколько политике местной знати, которая, хотя бы в отдельных землях, отказывалась от самостоятельной политики, желая создать государственный аппарат с помощью Киева.100 Там, где знать не соглашалась покориться, борьба с Киевом приобретала длительный и ожесточенный характер, свидетельствующий о воинственности восточнославянских племен. Такого типа борьбу, связанную с формированием раннефеодального государства, иллюстрирует летописный рассказ о Добрыне, который, увидев, что все болгарские пленные в сапогах, сказал своему племяннику Владимиру Святославичу: «Сим дани намъ не даяти, пойдемъ искатъ лапотниковъ».101 Крестьяне, которые шли на войну в лаптях и не имели хорошего вооружения, были также лишены собственной организации, поэтому решающее значение в борьбе отдельных племен с центром формирующейся раннефеодальной монархии имела дружина. Но было бы ошибкой говорить на этом основании о «покорности лапотников», об отсутствии воинственного духа у славян или пренебрегать участием в борьбе, особенно с иноземными захватчиками, широких масс населения. Этому взгляду противоречат источники, сообщающие о восточных славянах и об ожесточенной борьбе за свободу у западных славян, о чем говорят немецкие хронисты, в особенности Видукинд.102

Норманисты, хорошо знакомые с русскими источниками, такие, как А. Куник, высказали суждение о меньшей храбрости славян, в особенности четырех племен, зависимых от хазар (полян, радимичей, северян, вятичей), по сравнению с норманнами.103 Но и это мнение вызывает серьезные сомнения: «зависимость» от хазар никоим образом нельзя представить в виде татарского ига; она не носила — судя по сведениям источников — правового и политического характера, а состояла в выплате небольшой дани типа поздних «посольских даров». Выяснилось также,104 что военное преимущество норманнов на севере состояло в географическом положении их местожительства и в навигационных способностях; следует еще прибавить, что они приобрели богатый опыт в подготовке и проведении разрушительных и грабительских нападений. Утверждение же об их большей личной храбрости по сравнению со славянами представляется голословным. Если славяне уступали норманнам в опыте, то бесконечно превосходили их числом, и уже поэтому завоевание восточных славян, рассеянных среди неизмеримых лесных массивов, превышало возможности небольших отрядов, состоящих из нескольких десятков или сотен и в исключительных случаях — тысяч человек. Поэтому ведущие норманисты прошлого столетия, Погодин и Куник, высказались (хотя и нерешительно) против возможности завоевания, признавая, что варяги обосновались на Руси благодаря договору со славянами. По мнению Куника, договор был заключен не только на севере, в Новгороде, но и в Киеве; «Аскольд и Дир со своей небольшой дружиной были сначала слишком для того слабы, чтобы положить основание прочному господству»,105 не говоря о борьбе с хазарами. Им грозила бы опасность уничтожения в результате численного превосходства славян, прежде чем они получили бы помощь из Скандинавии. Куник признает, что киевляне по примеру словен и кривичей договорились с Аскольдом и Диром, видя в этом лучший выход из положения, чем признание власти «азиатского деспота» (аварского хана). В этой концепции есть зерно истины: приглашение на киевский стол Аскольда и Дира произошло по воле славянxxxi, хотя автор, идя вслед за «Повестью временных лет», приписал слишком большое значение хазарам. В дальнейшем, согласно Кунику, роль норманнов на Руси возрастает. В походе на Царьград (860 г.) приняли участие русь (по Кунику — норманны, осевшие на Руси), заморские варяги и славяне; автор полагал, что русь составляла в этом войске меньшинство, но он и не утверждал, что славяне находились в большинстве. Наконец, воины русь создали тип «воинской касты», из которой позднее сформировалось служилое дворянство.106 Таким образом, автор принимал за исходный пункт деятельности норманнов на Руси заключение договора, а за конечный пункт — захват ими власти в качестве господствующего класса; норманны сыграли роль создателей киевского государства; аналогичное мнение о приходе к власти варягов изнутри высказывал и Ключевский, и многие другие авторы.

Этот вывод вызывает сомнения по двум причинам. Во-первых, он не учитывает роль знати-«мужей» в славянском обществе. Власть фактически была в их руках, без их решительного участия нельзя было прийти к соглашению с норманнами; отстранение от власти местного господствующего класса иноземцами невозможно представить себе без борьбы, а в ней «мужи» имели бы поддержку широких масс общества, которые (как показывают многочисленные примеры), как правило, выступали против завоевателей. Итак, концепция о захвате власти норманнами изнутри фактически представляет модификацию внешнего завоевания; и если мы отвергаем одну, то трудно признать другую, тем более что источники не дают ни прямых, ни косвенных указаний на внутренний норманно-славянский конфликт в Киеве; они свидетельствуют, что деятельность Аскольда и Дира, Олега, Игоря была направлена — кроме организации государственного аппарата и осуществления власти — на борьбу с другими славянскими племенами с целью их подчинения Киеву или на походы в другие страны, Византию, к Каспийскому морю.

Во-вторых, против этой концепции говорят также аналогии. Норманны имели широкое поле для организационно-политической деятельности на начальном этапе экспансии в Англии (IX в.). Но они не обнаружили тенденции к объединению Дэнло в единый государственный организм и созданию монархии. В различных пунктах Нортумбрии, Мерсии, Восточной Англии различные «короли» и норманнские ярлыxxxii осуществляли власть каждый сам по себе. Тенденцию к государственному объединению проявляли местные силы, возглавляемые королями Уэссекса. Почему же норманны на востоке должны были иметь более зрелые политические способности? Следует признать, что идея государственного объединения восточных славян выросла на местной основе.

Это подтверждается сравнением второй фазы норманнской экспансии в Англии и на Руси, поскольку оно показывает, что идея политической централизации проявилась в датской экспансии на Западе, а не в шведской на Востоке. В Англии эта фаза принесла норманнам наивысший успех, который выразился в возведении на английский трон Кнута Великого. Датчане действовали уже не стихийно, как в предшествующий период, а планомерно, под эгидой государственной власти. На Руси варяжская экспансия в этот период иногда выражалась в форме нападений, организуемых на собственный риск некоторыми предприимчивыми ярлами, как это видно на примере Эйрика и его брата Свейна, которые действовали по крайней мере без официальной поддержки со стороны шведского короля, остающегося скорее в хороших отношениях с Русью.107 Эта форма экспансии носила характер, сходный с датской стихийной экспансией в Англии в IX в., отличаясь от нее несравненно меньшим размахом. Другая форма шведской экспансии на Руси во второй фазе была целиком подчинена инициативе русских князей, в особенности новгородских, которые использовали наемных варягов в своих войнах для захвата киевского стола, подобно тому как другие русские князья пользовались помощью печенегов или поляков.108 Воинственным варягам были чужды политические мотивы, они имели целью немедленную выгоду, а жадностью к серебру и буйным поведением доставляли своим предводителям много забот, провоцировали против себя и русских горожанxxxiii; однако князья и горожане умели усмирять их своеволие.109 Итак, обе формы шведской экспансии на Руси во второй фазе свидетельствуют о полном отсутствии инициативы со стороны шведской государственной властиxxxv; можно ли допустить, чтобы она смогла осуществить покорение восточных славян в первой половине IX в. и сыграть в Восточной Европе роль государствообразующего фактора? С допущениями такого типа мы встречаемся в научной литературе, и как довод приводится поход короля Олава на Куронию, описанный Римбертом.110 Аргумент не представляется убедительным. Если походы организовывали отдельные ярлы, почему не мог и король организовать подобное предприятие?xxxvi Но отсюда еще не вытекает, что вся экспансия варягов находилась под централизованным руководством, а тем более что Древнерусское государство оказалось в зависимости от Швеции. Результаты завоевательной деятельности шведов в Балтийских странах определяют и пессимистическую оценку их возможностей на Руси. И в русских, и в иных источниках господствует глухое молчание о скоординированной королевской властью деятельности варягов и вообще о какой-то активности этой власти на землях восточных славян. Характерно, что на Руси мало известным было даже название Швеции и шведов, которое было заменено названием «варяги», определяющим купцов и наемных воинов шведского происхождения, а не отряды шведского короля.

Если датчане выступали в Англии прежде всего как колонисты и захватчики, а шведы на Руси — как купцы и наемные воины, причины этого различия форм деятельности следует искать в местных условиях, которые были не одинаковыми в обеих зонах норманнской экспансии. В Англии были открыты возможности для завоевания, но не для широкой торговли; на Руси было совсем наоборот. Викинги и варяги приспосабливались к местной конъюнктуре и на каждой из этих территорий сыграли различную роль.


Cпасибо сказано
Вернуться к началу
 Профиль  
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 17 ]  На страницу 1, 2  След.

Часовой пояс: UTC + 3 часа [ Летнее время ]



Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 1


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Перейти:  



Последние темы





Официальные каналы форума:

Наша страница в Vk

Наш канал Яндекс Дзен

Наш телеграм


Банеры

Яндекс.Метрика

Powered by phpBB © 2000, 2002, 2005, 2007 phpBB Group
GuildWarsAlliance Style by Daniel St. Jules of Gamexe.net
Guild Wars™ is a trademark of NCsoft Corporation. All rights reserved.Весь материал защищен авторским правом.© Карма не дремлет.
Вы можете создать форум бесплатно PHPBB3 на Getbb.Ru, Также возможно сделать готовый форум PHPBB2 на Mybb2.ru
Русская поддержка phpBB