Текущее время: 28 мар 2024, 18:27


Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 2 ] 
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: Храм Сатаны
СообщениеДобавлено: 30 мар 2018, 14:33 
Администратор
 


Зарегистрирован: 15 мар 2013, 21:26
Сообщений: 44086
Откуда: из загадочной страны:)
Медали: 66
Cпасибо сказано: 9929
Спасибо получено:
101831 раз в 28404 сообщениях
Магическое направление:: Руническая магия
Очков репутации: 73943

Добавить
ХРАМ САТАНЫ
N. В.

«Храм Сатаны» (первая книга «Змея Книги Бытия») будет посвящен описанию особых и отличительных деяний Сатаны (вульгарный смысл Моисеевой эмблемы Змея).

Речь не может идти ни о пояснительных комментариях, сделанных разве что урывками; ни об эзотерическом наставлении. Черная магия не имеет ничего общего с Высшей Доктриной.

Мы ограничимся лишь изложением и классификацией фактов, вперемежку реальных или легендарных, не заботясь о том, чтобы дать им научное объяснение. И только если нам представится удобная возможность, мы возьмем на себя труд нюансировать изложение таким образом, чтобы читатель смог догадаться о подлинном или же иллюзорном характере приведенных феноменов.

Во втором Септенере («Ключ к Черной магии») мы дадим изложение Доктрины; а в третьем («Проблема Зла») метафизический синтез произведения приобретет некоторую видимость прочности.

Остерегайся же, любезный читатель, выносить поверхностное или преждевременное суждение: такое суждение будет безосновательным.

Фокусник = Единство = Принцип = Объект… Дьявол

ДЬЯВОЛ

В вульгарном смысле — знакомом всем тем, кого Божественная наука не числит среди своих адептов — Змей Книги Бытия символизирует Дьявола, Дух зла в образе Сатаны.

— Сатана? Дьявол? Лукавый?.. Полноте, вы шутите! Кто когда-нибудь видел его, этого призрака, сотканного из дыма? Где он еще показывается, кроме как в тумане замутненного и болезненного воображения или в темном калейдоскопе слабых, запуганных душ?.. Принимал ли он когда-нибудь форму, доступную моим органам чувств, свидетельству которых я исключительно доверяю? Нет! Не более, чем Бог, его тиранический антагонист, не более, чем Бог, его безжалостный палач, Сагана обнаруживает свое присутствие во Вселенной… Дьявол, сударь! Не могли бы вы указать мне, где он живет?

Никто не осмеливается возразить материалисту, говорящему подобным образом, довольно простой репликой: он живет в вас самих.

Повсюду, где зловонный мрак отрицания, затмевая разум человека, упраздняет в нем духовную жизнь и способен изгладить тот внутренний смысл, который придает предчувствие божественного и приобщение к вечному, — там, поистине, Сатана пребывает в метафизической форме Заблуждения.

Повсюду, где развращенность разрушает бедные души, расторгая тесные узы солидарности, связывающие их между собой; повсюду, где скептицизм развращает сознание, смешивая в нем понятия справедливости и несправедливости, — там, поистине, Сатана пребывает в физической форме Эгоизма.

Наконец, повсюду, где свободная воля человека, склоняя Натуру (это зеркало божественного) к самой ужасной лжи, принуждает ее отречься от сияния своего небесного образца, ставя самоуправное несогласие злых индивидуальных воль на место мудрой гармонии всеобщих законов, — там, поистине, Сатана пребывает в чувственной форме Уродства.

Заблуждение, слепота духов! Эгоизм, дурное дыхание душ! Уродство, деформация тел!.. Это всегда нечестивый силуэт Сатаны, отраженный в трех мирах: мышления, ощущения и чувственности.

Но природу этого двусмысленного существа мы исследуем на досуге в нашей III-й книге; здесь же нас должен всецело занимать демотический смысл эмблемы.

Восхитимся же благоразумием наставляющей Церкви, которая всегда отказывалась давать определение Сатане и его царству, предоставляя своим Отцам предлагать решения под поручительством их собственного, погрешимого авторитета.

Различные тексты Священного писания упоминают о существовании Дьявола: это достоверный факт; но толкование этих сомнительных текстов остается свободным: In dubiis libertas[181]. Богословам позволено выступать за и против; ни одно из решений, принятых в Риме ex cathedra[182], не закрепляет окончательно доктрину в виде догмата веры[183].

Что же касается общепринятого представления о Дьяволе, то оно таково:

Падший ангел, лишенный своего былого великолепия, создание, ввергнутое в бездну за попытку стать равным Творцу и соперничать с ним в могуществе, Сатана занимает вместе с легионами своих пособников проклятую обитель тьмы внешней, где слышится плач и скрежет зубовный.

Как гласит популярная легенда, там силы вечного Зла корчатся в судорогах вечной агонии. Вперемешку со своими мятежными собратьями, подобными ему, Сатана неистовствует в своей вечности. Единственное утешение, дозволенное его несчастью, состоит в растущем множестве проклятых душ, которых этот вкрадчивый и многоликий искуситель ухитряется соблазнять изо дня в день во время земных испытаний; так же, как некогда в Эдеме, под видом змея, он сумел погубить Еву с помощью волшебной прелести запретного плода.

Ведь нужно сказать, что в качестве «чистых» духов — или, если угодно, нечистых — Дьявол и его приспешники обладают, в воображении народа и даже в верованиях учителей экзегезы, ценным даром вездесущности… Тогда как в подземных безднах, in inferioribus terrae[184], они отбывают наказание за свои злодеяния, они также бродят по миру живых; и, непрерывно подстерегая усталые души, нетвердо идущие по пути к спасению, они готовы извлечь выгоду из малейшей моральной слабости, чтобы вербовать в армию Зла и приумножать адские когорты.

Так, даже в овчарне и под самим посохом доброго пастыря прожорливый волк производит «набор рекрутов»… и овечки поддаются одна за другой.

Таково ошибочное толкование прекрасных и глубоких слов Иисуса: Много званных, но мало избранных!

Поэтому достойно удивления, что богословы-агностики, виновники столь мрачной нелепости, испытывают жалкое негодование, если какой-нибудь любитель неумолимой логики, припирая их к стенке, ставит перед ними софистическую дилемму: «Вы говорите, что Бог всемогущ, всеведущ, бесконечно милосерден и добр. С другой стороны, вы учите, что огромное большинство людей обречены на адские муки… Необходимо быть последовательным, даже в теологии. Следовательно, Бог возжелал Зла и Преисподней… Напрасно стали бы вы ссылаться на неприкосновенность свободной человеческой воли: ведь если Бог не предусмотрел дурного использования этой свободной воли человеком, то его всеведение несостоятельно; если он это предвидел, но не смог этому помешать, то я отрицаю его всемогущество; если же, предвидя это и имея возможность этому помешать, он этого не сделал, то я оспариваю его доброту».

Возможно, доведя до самых последних следствий жалкие посылки подобных богословов, поэт и мыслитель такой величины, как г-н Сулари, был вынужден изречь это возвышенное, дьявольское богохульство:

ЕТ VIDIT QUOD ESSET BONUM…[185]
Рек Человек: «Хотел всё знать — и всё узнал!
И се: нет больше мне прибежища в юдоли;
Я прожил весь мой век, страстям давая волю;
И вот, невзвидя жизнь, на землю возроптал!»
Рекла Земля: «В моей груди саднит от боли,
Для смертных млечный сок мой вдруг отравой стал;
Проказою греха, что сплошь возобладал,
Покрыта до костей… Рождать не в силах боле!
Рек Небосвод: «Мой блеск уж тупится о меч,
И ангелу подъять своих усталых плеч
Нет сил, как ждать нет сил предызбранного гостя!»
И Ад рек: «Сатана устал нагромождать
Проклятые тела на высохшие кости!»
И рек Глагол: «Ничто, пора с: тебя начать!»[186]

Не правда ли, эти четырнадцать строк поистине ужасают, особенно, последняя? Таков — и это следует признать! — логический вывод из проблемы, поставленной в столь дерзко-простодушных выражениях философами из ризницы.

И в то время как логики, подобные Пьеру Бейлю, со смехом выдвигают инфернальную дилемму, которую я сформулировал; в го время как редкие поэты, оставшиеся мыслителями, отваживаются, подобно Сулари, бесчестить язык богов в столь великолепных словесных оргиях, богословы кичатся тем, что разрешили грозную проблему Зла и истощают свою диалектику в бесплодных диспутах о действенной и достаточной благодати; английский доктор Суинден утверждает в одной толстой книге[187], что проклятые корчатся в пламенном веществе Солнца, которое есть не что иное, как Ад, видимый невооруженным глазом![188] Дом Кальме серьезно обсуждает вопрос о девственности св. Иосифа, и наиболее авторитетные доктора постановляют, что Дьявол лично руководит пляской шляп и спиритических столиков!

Но довольно! Легенда об ангельском падении слишком общеизвестна и, я бы даже сказал, популярна, для того чтобы имелась необходимость вновь ее здесь пересказывать.

Достаточно отметить, что Моисей не делает никакого упоминания о восстании ангелов. Он много говорит о некоем Нахаги, נחש (уже известном нашим читателям), который вульгарные версии переводят как уж или змей; он сообщает также о плодотворном союзе Бенеи-ха-Элохим, בני האלהים, или Сыновей богов, с дочерьми человеческими: таинственном браке, от которого родилась великая раса Гибборим, גברים, или Нефилим, נפלים, из которых затем сделали гигантов; но, похоже, израильский теократ никогда не принимал, и нет даже доказательств того, что ему был известен догмат об ангельском падении.

Книга Левит мимоходом упоминает Духов Лобот, אובות, вдохновителей сивилл, но более ничего не уточняет.

Первым из авторов Ветхого Завета, Иов называет именем Шатан, שטן, духа восьмой иерархии Каббалистов (Бени-Элохим), на которого Господь возложил особую испытательную миссию. Далее одна темная и расплывчатая фраза Исайи обычно истолковывается как намек на падшего ангела. И это всё[189].

Изучение Талмуда наталкивает на мысль, что древнееврейские Каббалисты привезли этот догмат из Вавилона — общеизвестное заимствование из дуалистической теологии Зороастра.

Каждый может увидеть в том, что осталось от Авесты (священных книг Парсов, созданных гением этого иерографа), постоянную вражду Ахурамаздьг, или Ормузда (живой Мурости), бога Добра, — и Анграманью, или Аримана (Злонамеренного), бога Зла.

Последний, своего рода божественный Аттила, увлекая за собой орду беспощадных и проклятых Дэвов, непрерывно нападает и докучает небесному Благодетелю, окруженному и защищаемому священным легионом Амшаспандов. Таким образом, Ариман[190] оправдывает свое имя, которое анализ корней позволяет перевести на французский: lе malintentionne («злонамеренный»).

Поспешим уточнить, что истинные посвященные в эзотерический Маздеизм видели в Ормузде и Аримане лишь «принципиированные принципы», исходящие из невыразимой причины — беспредельного Времени — которая сама, похоже, рассматривалась как проявление еще более непостижимого тайного Единства (см. Vendidad Sade, 36е ha). Кроме того, и мы уже отмечали это в «Пороге Тайны»[191], андрогинная чета Мигпрас-Митра представляла собой, в глазах адептов, принцип равновесия между Ормуздом и Ариманом. Но толпа этого не разумела, и превратное понимание подобной системы порождало бесчисленные беды.

Мани, «привив» позднее маздеистский догмат о двух принципах к едва зародившемуся христианству, «отравил», так сказать, источники мистической жизни: несмотря на то, что его мерзостная ересь неоднократно предавалась справедливым анафемам, она умножалась в то время в изменчивых формах, подобно преступной мечте; ею было заражено учение лучших богословов. Понятно, что я говорю как раз о тех из них, кто наиболее ожесточенно боролся с распространением манихейства.

Эта ересь — подлинная чума человеческой мысли! Зараза распространилась повсюду. Если бы не Мани и не его слишком часто бессознательные продолжатели, Нахаш харим здраво рассматривался бы всеми в качестве безличной силы природы, космического агента, одним словом, не в качестве Жупела богословия; — и ненавистный, потешный призрак Дьявола не позорил бы в наше время христианскую Догматику, если бы удалось очистить ее от этого последнего манихейского пережитка.

Здесь уместно привести несколько стихов из Апокалипсиса (книги, не понимаемой теми, кто не владеет великими ключами Каббалы). Ведь если у нас принято приписывать агностический и буквальный смысл мифу об ангельском падении, то полезно отметить, что это во многом вызвано превратным толкованием данных стихов.

«…Вот, большой красный дракон с семью головами, и десятью рогами, и на головах его семь диадим;

Хвост его увлек в неба третью часть звезд…

И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них,

Но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе.

И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную…»

(Отк., гл. 12:3–9, passim.)

В то же время в откровениях св. Хильдегарды, якобы написанных под диктовку самого Слова, читаем о Люцифере следующее: «Затем все Звезды его воинства, омываемые до этого в волнах его света, полностью угасших сегодня, показались черными угольками, сожженными огнем. Неумолимый ветер погнал их на север, в противоположную сторону от престола, и низверг в такие хляби, чтобы никому не дано было больше узреть ни одну из них»[192].

Эти строки святой могут служить комментарием к только что приведенным стихам.

Маркиз Од де Мирвиль, автор этого удивительного сопоставления, ссылается на следующий факт, которым он был поражен: согласно современной Астрономии, межзвездный разрыв представляет примерно одну треть той части неба, которая доступна ее инструментам. Результатом этих различных сопоставлений явилось для маркиза гениальное озарение, которое его, в некотором роде, ошеломило. В самом деле, как не увидеть в этих исчезнувших звездах треть Саваоф[193], которую красный дракон смел своим хвостом во время падения в бездну?[194] Отрицать очевидное может только недобросовестный человек…

Впрочем, оставим г-на де Мирвиля, совершенно потрясенного столь внезапным и ясным прозрением. Лучше нам вернуться к исследованиям сущности диархической доктрины.

Антагонизм двух принципов представляет собой догмат, который предшествовал самому Зороастру и датируется первыми индийскими космогоническими циклами. «Этот догмат (пишет Фабр д'Оливе в своем замечательном комментарии к «Каину») породил древнее индуистское предание, в котором говорилось, что, начиная с возникновения мира, духи (genies) севера и юга Земли разделились из-за напитка бессмертия, на исключительное обладание которым они равным образом претендовали. Это разделение повлекло за собой долгие кровопролитные битвы, итогом которых явился полный разгром гениев юга, называемых Асурами, и их порабощение духами севера, именуемыми Дэвами. Это предание, снова встречающееся в скандинавской Эдде почти в тех же выражениях, было известно египтянам, грекам и римлянам под названием Войны богов против гигантов (Cain, page 169)».

Как видим, ситуация довольно пикантная: победители сделали себя богами и облачили в дьявольские мундиры несчастных побежденных. Я полагаю, речь идет о скептиках еще более наивных, нежели непочтительных… Быть может, излишне сообразуя вещи вверху с вещами внизу[195], они чистосердечно вообразили, что, если небесное восстание закончится успешно, а не потерпит провал, то Иегова, к этому времени оклеветанный «с головы до ног», будет понижен до обидной, подчиненной роли суфлера, нашептывающего дурные советы! Тогда Зло станет Добром; малодушие назовут забвением обид; низость — скромностью; человеколюбие прослывет постыдной слабостью; а целомудрие приравняют к бесчестию… С пороками же всё наоборот: гордыня станет великодушием; скупость — предусмотрительной мудростью; высокомерие и гнев будут считаться признаком благородной души; невоздержанность и роскошь — залогом прекрасного физического и нравственного здоровья; и, наконец, коварство и ложь — доказательствами ловкости, проницательности и сноровки.

Возможно ли, чтобы мыслящие существа обманывали себя подобными софизмами? Поистине достойны сожаления те, кто, доверяя парадоксальным выводам непонятого или выродившегося маздеизма, упорно не желают давать себе отчет в том, что в борьбе, таинственно изображенной под этим глубоким символом, Добро восторжествовало потому, что оно есть порядок, норма, гармония, одним словом, потому, что оно есть Добро; и что необходимой причиной, безошибочно вычисляемой заранее, которая, делая Зло случайным и преходящим, обрекает его на грядущее уничтожение, служит беспорядок, произвол и анархия, именуемые Злом.

Возможно, покажется странным такое упорное осуждение доктрины о двух принципах, этого недвусмысленного источника, по нашему мнению, всех видов позорного безумия, отправной точки всех кровавых бесчинств, в которых погрязли средние века (если ограничиться единственным, но весьма плачевным примером): ведь, в конце концов, у каждого народа есть свой выразительный миф о злобном духе. Называют ли его Тифоном, как в Египте, или даже Чутгуром, как у монголов, Демон всегда остается Демоном.

Так полагают, по крайней мере, многие честные люди, которым я с величайшим сожалением вынужден возразить. Именно этой доктрины, о которой сейчас идет речь, следует остерегаться. И, несмотря на то что лишь неуловимые нюансы формы отличают на поверхности эти различные образцы злосчастных божеств, я утверждаю, что Ариман (рассматриваемый — впрочем, ошибочно — в качестве абсолютного принципа Зла, совечного Ормузду, абсолютному Принципу Добра), так же глубоко отличается от Тифона (или любой другой эмблемы случайного и относительного зла), как Заблуждение отличается от Истины и Тьма — от Света.

Невозможно отрицать существование Зла (что касается его сущности, это уже другой вопрос). Конечно, его проявление во Вселенной несомненно, в той же степени, что и проявление холода зимой и темноты ночью. Но загорается свет, и темнота рассеивается; приходит тепло, и холод исчезает: потому что темнота и холод наделены лишь негативным существованием; являясь отрицаниями, они лишены собственной сущности. Точно так же лишено ее и Зло, преходящее, случайное, несущественное.

Приписывать сущность Злу означает отказывать в сущности Добру; поддерживать принцип Зла значит оспаривать принцип Добра; подтверждать собственное существование Дьявола в качестве абсолюта Зла значит отрицать Бога. Наконец, поддерживать сосуществование двух противоречащих друг другу абсолютов означает признавать богохульство религией и простую нелепость — философией.

То, что возмущает сознание и оскорбляет рассудок — это не столько символическое олицетворение пагубных влияний в зачастую отвратительных и гротескных идолах, сколько обожествление Зла, превращенного в абсолютный принцип под мифологическим образом и в этом качестве противопоставленного принципу Добра, также обожествленного.

Но Лукавый пребывает не только там, где человек пожелал воздвигнуть представляющий его образ, явно предлагаемый для всеобщего поклонения. Если мы захотим распознать Дьявола во всех его языческих формах, то нам, наверняка, придется окинуть беглым взором этих идолов, более или менее наивные изображения Сил, слывших зловредными: мы увидим, как со всех сторон проступают во мгле эти зловещие фантомы, если только, мысленно спускаясь по реке минувших времен, мы поплывем, дрейфуя среди перемешанных обломков древних цивилизаций и древнего варварства. Внимательно осмотрим оба берега: помимо этих божеств, которых народы провозглашали зловещими и удостаивали благоговейного ужаса, другие божества также покажутся нам дьявольскими, несмотря на то, что эти народы не отмечали их никакими «стигматами» осуждения. Однако культ, которым они были окружены, осквернил их несмываемыми мерзостями…

Хорошо ли мы понимаем всю эзотерическую глубину знаменитого текста из «Псалтыри»: «Omnes dii gentium daemonia (sunt) (Пс. XCV, 5)»?[196]Свободная воля человека вправе извращать самые величественные понятия — и, в силу очевидного мистического закона, всякий религиозный символ, почитаемый нечестивыми обрядами, в силу самого этого факта превращается в идола, в котором воплощается Сатана.

Аватары Сатаны — это вампиры древней Кельтиды, Тор и Тевтад (или Тевтатес), ненасытная жажда которых взвывает устами тысяч друидесс из глубины беспросветной ночи, дабы ускорить жатву человеческой крови!

Аватары Сатаны — это бронзовый Молох с телячьей головой, идол аммонитян, с широко раскрытыми объятиями, принимающими жертв, и внутренностями из раскаленного металла, готовыми поглотить их плоть! Или палестинский Бельфегор, бородатый идол, из разинутого рта которого торчал в виде языка огромный фаллос: божество менее жестокое, но еще более мерзостное, особенно жадное, как сообщает нам Филон, до приношений из кала и поллюций.

Аватары Сатаны — это Адрамелех, «славный царь» из Сефарваима, и Меликерт, «царь земли» из Тенедоса: вместо кинамона до их ноздрей доносился смрад плоти, которая жарилась на пылающем алтаре, куда юные матери приносили в жертву своих первенцев.

И повелитель мух, сирийский бог Беельзебуб, чья статуя притягивала москитов со всей страны, поскольку люди заботились о том, чтобы по ней постоянно струилась свежая кровь!

И не воплощал ли в себе Сатану бог Мендеса, пантеистическая форма египетского синтеза, когда фанатизм народа приносил в жертву похотливости этого козла, вскормленного за оградой храма, целомудрие девственниц и прелести юных новобрачных?[197]

Перейдем к Средиземноморью. Упомяну ли я об аналогичных почестях, воздававшихся степенными матронами сакральному бесстыдству Приапов, завезенных в Италию из Лампсака: всегда бесстрашных деревянных идолов, покрытых слоем киновари, которые стояли в преддверии садов и на распутьях? Следует ли напоминать о гнусности некоторых этрусских божеств и нечестивых обрядах, совершавшихся на празднествах Доброй Богини}.. Стану ли я пересказывать все те скандалы, частота которых обесславливает выродившиеся Мистерии, и говорить о ветхой мишуре поклонения, долгое время прикрывавшей мерзости святилищ?..

Сатана-Пантей, грозный и многоликий, принимал тысячи обличий, стремясь осквернить все алтари.

Ко времени прихода Мессии слова Псалмов достигли своего полного осуществления: сколько богов, столько и демонов: Omnes DU gentium daemonia.

Поэтому и померкли все звезды мистического небосвода при восходе божественного солнца, вставшего над Вифлеемом!

Однако все эти идолы были лишь мифологическими изображениями высших Сил: древними символами совершенного знания и поэзии, норой исполненной величия; несомненно, достойными благодаря этому нашего почитания… Но мерзкие или кровавые обряды этих культов довершили их бесчестие. Ритуал осквернил миф, скинии с позором разрушились, и животворящий дух далеко отлетел от обломков убивающей «буквы».

Продолжать далее перечисление проклятых форм, которые пришлись по вкусу Сатане, этому узурпатору божественных почестей наверняка было бы утомительной задачей.

Нет ни одной страны в Новом или Старом Свете, где обожествленные пороки не умножали бы под тысячами имен свои святотатственные алтари. С удивлением можно видеть, как «гиены» и «шакалы» испанского переселения в XVI столетии, подавив в колыбели юные и мирные цивилизации Мексики и Перу, находили, по крайней мере, то оправдание для своей подлой и вероломной жестокости, что Небо гневалось при виде человеческой крови, лившейся на алтари идолопоклонства. В Мексике мы встречаем те же ужасы, что и некогда в лесах Кельтиды: что более напоминает дольмен друидов, совершавших жертвоприношения, нежели остроконечный камень, где американские жрецы ежегодно умерщвляли бесчисленные жертвы перед освященной статуей бога-ужа Вицлипуцли?

И даже в наше время, в XIX веке, в сердце Индостана, которому Англия так грубо пытается придать западную форму в своих леопардовых «когтях», не слышим ли мы, как Дьявол громко требует кровавой дани в облике бога Шивы или богини Кали, царя самоубийства и царицы душегубства?

Желая избавить публику от подробностей ужасных пыток, в которых находит удовольствие благочестие Отшельников и Факиров, готовых к любым калечениям под видом похвального самоистязания, упомянем, по крайней мере, об отчаянной радости фанатиков Шивы, с восторгом обрекающих себя на самую жуткую смерть: сакральная колесница бога, которая катится на четырех мельничных жерновах, искромсает их плоть и раздробит их кости; они знают об этом и с торжествующими возгласами, с блеском добровольного жертвоприношения в глазах, десятками ложатся на пути у давящего их идола!

Что уж говорить о чудовищной Кали — пожирательнице людей, для культа которой недостаточно одних жрецов? Огромное тайное общество охватывает своей сетью всю Индию; его адепты называют себя Thuggs[198]: жизнь этих бесстрашных «поставщиков» мистической людоедки целиком посвящена ее культу. В случае необходимости они покидают родину (и это индусы!), чтобы поразить заранее намеченных жертв, которые, будучи вовремя предупреждены для того, чтобы сесть на пароход, полагают, что в некотором роде избегли своей неотвратимой участи[199]. Кристиан в своей «Истории магии»[200] сообщает последние слова одного главаря душителей, знаменитого Дурги[201], которого удалось схватить английской полиции. Они типичны и заслуживают того, чтобы быть приведенными здесь: «Наши братья, — сказал душитель своим судьям, — узнали о том, что иностранец, о котором вы говорите, должен был выехать в сопровождении охраны из пятидесяти человек. Мы просто собрали группу, в три раза превосходившую ее по численности, и отправились в джунгли, чтобы дожидаться их в том самом месте, где возвышается статуя богини Кали. Так как наши жрецы запрещают нам вступать в схватку, поскольку наши жертвоприношения будут угодны Кали лишь в том случае, если смерть настигнет наши жертвы внезапно, то мы оказали путешественникам радушный прием, предложив им идти вместе, чтобы взаимно предохранять друг от друга от всякой опасности. Они приняли предложение без всякого недоверия; спустя три дня общения мы подружились…, и каждый иностранец шагал между двумя Душителями. Ночь была не очень темной; в сумерки, при свете звезд, я дал сигнал своим собратьям. Из двух Душителей, охранявших каждую жертву, один тотчас же набросил ей на шею шнурок со скользящей петлей, между тем как второй схватил ее за ноги и повалил на землю. Эти движения были выполнены в каждой группе с молниеносной быстротой. Мы сбросили трупы в русло соседней реки, а затем побежали врассыпную».

Индиец не питал никаких иллюзий насчет участи, уготованной для него английским правосудием; это понятно из нескольких слов, сказанных им в заключение: «От нас ускользнул только один человеку но богиня Кали смотрит на него широко раскрытыми глазами; его судьба свершится рано или поздно! Что же касается меня, то когда-то я был жемчужиной на дне Океана; а теперь я пленник… Несчастную жемчужину заковали в цепи: в ней просверлят дырку, чтобы подвесить ее на нитке, и она жалко повиснет между небом и землей. Так пожелала великая Кали, чтобы наказать меня за то, что я не принес ей в жертву то число трупов, которое ей причиталось. О, черная богиня, твои обещания никогда не бывают напрасными, твое излюбленное имя — Кун-Кали (пожирательница людей), и ты непрестанно пьешь кровь демонов и смертных!»[202]

Душитель был повешен, как он сам и предвидел…

Похоже, мы можем этим и ограничиться: эти мрачные примеры дают нам достаточное право без колебаний называть Аватарами Сатаны всех отвратительных идолов.

От печальной реальности перейдем к традиционным легендам Старого Света. Какими бы безотрадными они ни были, мы всё же на время отвлечемся от сцен действительного варварства, на которых поневоле задержалось наше перо.

Здесь изобилие и разнообразие документов ставит нас перед выбором. Гримуары раввинов отличаются в этом отношении избыточным богатством: сколько глубоких уроков скрыто под оболочкой этих мифов, порой грубых и всегда сомнительного вкуса!

Многое можно было бы сказать о Какопневматике талмудистов и адептов Каббалы. Те, кто придерживается буквального смысла их притч, приписывают этим богословам учения столь же нелепые, сколь и выразительные, о роли Искусителя и природе первородного греха. Мы раскроем в другом месте эзотерическое значение этих мифов.

В «Зогар Хадаш» (раздел Йитро, стр. 29) написано, что Искуситель (Самаэль, 0מאל) замыслил вместе со своей женой Лилит (לילית) обольстить первую человеческую пару. Подруге Лукавого не стоило большого труда развратить целомудренного Адама, которого она осквернила своим поцелуем; прекрасный же архангел Самаэль, со своей стороны, взялся обесчестить Еву: такова была причина человеческой смертности.

Талмуд выражается не менее определенно; я цитирую дословно: «В тот же час, когда Змей смесился с Евой, он изверг в нее нечистоту, мерзость которой передалась всем ее потомкам… (Shabbath, fol. 146, recto)». Часто выражения становятся настолько грубыми, что мы стесняемся их переводить.

На других страницах демон мужского рода принимает имя Левиафана,לויתן, а дьяволица — имя Хевы, חוא.

Эта Хева долго играла в Эдеме роль супруги Адама, прежде чем Господь извлек из его бока подлинную Еву (первоначально Айша אשה, а затем Хева, или Хава, הוח). От любви Адама и Хевы-ужа родились полчища ларв, суккубов и полусознательных духов (элементалей).

Что до остального, то раввины считают Левиафана своего рода инфернальным андрогином, мужским воплощением которого (Самаэль) служит для них вкрадчивый Змей, а женским (Лилит) — изворотливый уж (см. Книга Ammude-Schib-a, fol. 51, col. 3 et 4). Эти два чудовища будут уничтожены в конце времен, как об этом можно прочесть в Книге Emeck-Amrneleh: «В грядущие времена Всевышний (будь Он благословен!) погубит нечестивого Самаэля, ибо написано (Ис. 27:1): В те времена Иегова[203] поразит своим страшным мечом Левиафана-вкрадчивого змея, который есть Самаэль, и Левиафана-изворотливого ужа, который есть Лилит (fol. 130, col. 1, ch. XI)».

Согласно раввинам, Лилит — не единственная супруга Самаэля; они называют еще трех других: Аггарат, אגרת, Нахему, נעמה и Мохлат, מחלת. Но из этих четырех дьяволиц только Лилит разделит ужасное наказание своего мужа за то, что она одна помогла ему обольстить Адама и Еву.

Аггарат и Мохлат играют довольно неприметную роль, чего нельзя сказать о двух других сестрах.

Попросим Элифаса Леви дополнить данные сведения и на этом покончим с демонологией раввинов. «В преисподней, утверждают Каббалисты, правят две царицы Стрейг: одна из них — Лилит, мать выкидышей, а другая — Нахема, роковая и смертоносная красавица. Если мужчина неверен супруге, которую предназначило ему небо, когда он предается распутству бесплодной страсти, Бог отнимает у него законную и священную супругу и бросает его в объятия Нахемы. Эта царица Стрейг умеет показать себя во всей прелести девственности и любви; она совращает сердца отцов и толкает их к забвению своего долга и своих детей; она приводит женатых мужчин ко вдовству и принуждает к кощунственному браку мужчин, посвятивших себя Богу. Когда она присваивает себе звание супруги, ее очень просто узнать: в день венчания она бывает лысой, поскольку в этот день ей запрещено носить волосы, служащие женщинам покрывалом целомудрия; затем, после венчания, она притворяется отчаявшейся и разуверившейся в жизни, стремится к самоубийству и, наконец, жестоко покидает того, кто пытается ее удержать, оставив на нем свою метку — инфернальную звезду между глаз. Нахема может стать матерью, но она никогда не растит своих детей; она отдает их на съедение Лилит, своей зловещей сестре»[204].

У всех народов нет ничего более обыкновенного, чем эти очень часто плодотворные любовные легенды, беспорядочно смешивающие богов и смертных; во все времена Сыны Неба — отверженные или нет — проявляли определенное рвение, для того чтобы обольстить дочерей Земли. Нет нужды обращаться за примерами к Книге Бытия: кто из нас не читал у Светония необычное предание, заимствованное из Θεολογούμενα мендетского Асклепиада, о рождении Октавиана?

Отправившись ночью на торжественное жертвоприношение в честь Аполлона, Атия (мать будущего императора) велела поставить свои носилки в храме, где уже дремали другие матроны, а затем уснула сама; внезапно к ней подползла змея и через несколько минут покинула ложе. После пробуждения Атия должна была подвергнуться положенному очищению, поскольку она зачала; но на ее теле само собой запечатлелось изображение змеи, словно бы ее там нарисовали, пишет Светоний, velut depicti draconis — стигмат, который впоследствии так и не исчез, почему она была вынуждена навсегда отказаться от посещения общественных бань… Девять месяцев спустя родился Август, которого все поспешили провозгласить сыном Аполлона[205].

Приключение Паулины и римского всадника Мундуса представляется не менее необычным. Историк, который в нем ручается, не относится к числу тех, чьи свидетельства можно легко отвергнуть[206]. Впрочем, речь идет не о мифе или легенде, а о подлинной и весьма показательной истории; не демонстрирует ли она, до какой степени было распространено в Риме во времена Тиберия убеждение в возможности брака с Бессмертными? Более того, из нее можно заключить о частоте подобных приключений, поскольку никто и не подумал удивиться тому, что Невидимый пожелал соединиться в любовных объятиях с супругой Сатурнина.

Факты таковы. Юный распутник Мундус безумно влюбился в добропорядочную матрону; но его ухаживания стоили ему лишь горьких обид. В отчаянии и по совету Иды, одной из его вольноотпущенниц, он решается подкупить жрецов Анубиса, которые тотчас же прибегают к святотатственному обману, чтобы предать в его руки излишне доверчивую Паулину. Они вызывают ее и объявляют ей, что в нее влюбился бог и что Анубис страстно желает обладать столь прекрасной и столь добродетельной женщиной; но необходимо ее добровольное согласие. Хотя Паулина весьма польщена, она — супруга и не решается брать на себя ответственность без разрешения мужа. Последний же, сенатор Сатурнин, сам весьма гордый выбором, который сделал Анубис, становится сводником из благочестия. Он не только позволяет, но советует и даже приказывает своей жене провести ночь в храме. Там, под покровительством Бога, далекого от того, чтобы помешать жертвоприношению, вся слава которого достанется ему, Мундус наслаждается целомудренной Паулиной и бесчестит горделивую добродетель, отнесшуюся к нему с таким презрением… Но успех подобной хитрости опьяняет счастливого любовника, побуждая его выдать тайну этого беззакония; однажды ночью он позволяет себе обратиться к своей любовнице с циничной просьбой: зачем отказывать ему впредь в счастье, которое он уже познал? Безрассудный Мундус! Он обманулся, рассчитывая на молчание жертвы: негодование придало этой новой Лукреции смелости открыто заявить о своем позоре. Она взывает к отмщению, обращаясь к императору Тиберию, который ограничивается тем, что изгоняет виновного принципала, безумная любовь которого, похоже, смягчает преступление; но храм Исиды разрушен по его приказу, а статуи богини и Анубиса сброшены в Тибр. Что же касается вероломных зачинщиков святотатственного адюльтера, то вольноотпущенница Ида и ее сообщники-жрецы умрут на кресте.

Перечисление всех рассказов, как исторических, так и легендарных, в которых, говоря языком Аристотеля, Эвдемоны и Какодемоны играли свою небольшую роль, превратилось бы в нескончаемый и во всех отношениях утомительный труд. Поскольку мы вновь вынуждены делать выбор, то опустим первые века христианской эры: сумерки дикарской цивилизации уступают место сгущающемуся сумраку еще более жуткого варварства. Дорогу нам преграждает зловещее потешное пугало: это призрак средневекового дьявола… Тем не менее, прежде чем встретиться лицом к лицу с шумным стадом одержимых и разъяренной сворой демонологов, интересно будет показать, с помощью каких уловок Сатана, всегда и всюду выступающий «обезьяной» Бога, противопоставляет в народном воображении божественной аскезе — дьявольскую, а Искупителю — Антихриста.


Пожаловаться на это сообщение Cпасибо сказаноОтветить с цитатой
Вернуться к началу
 Профиль  
 Заголовок сообщения: Re: Храм Сатаны
СообщениеДобавлено: 30 мар 2018, 14:35 
Администратор
 


Зарегистрирован: 15 мар 2013, 21:26
Сообщений: 44086
Откуда: из загадочной страны:)
Медали: 66
Cпасибо сказано: 9929
Спасибо получено:
101831 раз в 28404 сообщениях
Магическое направление:: Руническая магия
Очков репутации: 73943

Добавить
Плачевно привитая к догматическому древу католицизма, манихейская доктрина о Демоне, сопернике Бога[207], должна была, в качестве первого следствия, вызвать в представлении дьявольское Слово — в противовес Слову божественному; и инфернального «Мессию» — в противовес Мессии небесному.

В Апокалипсисе пространно говорится о двух чудовищных зверях, один из которых порожден волнами Океана, а другой — недрами Земли; затем о лжепророке, своего рода зловещем и величественном маге, являющемся человеком Зверя, которому дана грозная способность ко лжи и злу. Он обольщает людей и подчиняетсебе народы… В главе 19 св. Иоанн так описывает окончательное поражение вестников ада:

Ст. 19. — И увидел я зверя и царей земных и воинства их, собранные, чтобы сразиться с сидящим на коне и с воинством Его.

Ст. 20. — И схвачен был зверь и с ним лжепророк, производивший чудеса пред ним, которыми он обольстил принявших начертание зверя и поклоняющихся его изображению: оба живые брошены в озеро огненное, горящее серою;

Ст. 21. —А прочие убиты мечом Сидящего на коне, исходящим из уст Его ИТ.Д…[208]

Возможно, когда-нибудь при истолковании иоаннитской традиции нам будет позволено приподнять тройную завесу, скрывающую от взоров непосвященных столь грозные тайны. Как бы то ни было, для успешного завершения подобной задачи понадобилась бы особая широта значений. Апокалипсис, построенный по метрическому эталону дорического синтеза, со своими двадцатью двумя главами, составленными с бесконечным мастерством на основе оккультного счисления циклических тернера, септенера и дуоденера — столь же глубокая каббалистическая книга, как Берагиит и Сифра д'Цениута; в этом приспособленном «атаноре» глубоко дышит Дух: сколько слов — столько и арканов.

Здесь же эти комментарии были бы неуместны; достаточно назвать Апокалипсис изначальной «колыбелью» знаменитого мифа об Антихристе.

Ученый понтифик первых веков[209], перефразируя прекрасное определение горячо любимого апостола: «Антихрист — тот, кто разделяет Христа», — св. Григорий Великий раскрывает глубинный смысл символа: существует, говорит он, две любви, два духа, делящих людей на два класса, синтезируя отдельно эти классы в два различных тела; существует два мира, два общества или, говоря словами св. Августина, два града. Один из этих градов, один из этих миров и одно из этих тел будет называться Христом; другое — Антихристом; но между ними есть существенное различие: глава божественного тела уже явилась, это Иисус Христос; его члены, постепенно формирующиеся и растущие, образуют его церковь. Тело же Антихриста, наоборот, образовано из отдельных частей[210]; но его глава появится только в конце времен.

Один анонимный мистик прошлого века сравнивает Антихриста с драконом, который родится, показав сначала свой хвост, а затем проявит свое тело, и чья глава родится последней[211].

Это сравнение следует признать весьма удачным: оно идеально согласуется, как мы увидим далее, с эзотеризмом мифа. Но большинство современных теологов довольствуются лишь буквальным и совершенно антропоморфным толкованием.

Означает ли это, согласно тезису, который им так дорог, что в конце времен должен появиться человек из плоти и крови, наделенный неодолимым могуществом и инфернальной злобой? Многие Отцы Церкви в это верили; двусмысленность определенных текстов даже привела некоторых из них к мысли, что Антихрист появится дважды: по этой версии, во время его первого пришествия против него выступят воплотившиеся Илия и Енох; но, поскольку победа будет ему обеспечена, эти двое людей Божьих умрут от его руки. Во время его второго появления Христос придет лично, чтобы сразиться с ним и уничтожить его.

Не правда ли, любопытно наблюдать, до какой степени эти предания об Антихристе служат точной, но обратной копией преданий, относящихся к Искупителю? Это похоже на образ, чье перевернутое отражение проступает на поверхности бескрайнего моря. Нам возвещают о двух пришествиях Мессии тьмы, подобно двум пришествиям Мессии света; с той лишь разницей, что, в силу уже отмеченного закона инверсии, Антихрист во славе (если можно так выразиться, не богохульствуя) появляется первым, а казнь Антихриста страждущего должна в точности обозначать в конце времен окончательную победу Христа во славе.

Я не знаю, измерил ли автор «Пришествия Илии» осознанным взглядом тайную глубину своего упомянутого выше сравнения: посвященным известно, что оккультный смысл слова глава (по-древнееврейски Реш, ראש) в сравнительной степени — Потен־ иальная способность к воссоединению, а в превосходной — Принцип живого единства; они без труда понимают, что одно лишь мистическое тело Христа (или его Церковь) обладает однородностью сущности и реальностью архетипа: поэтому его глава (его потенциальная сущность, или принцип) предшествует развитию его тела и эта глава — Иисус Христос. Что же касается Антихриста, то его мистическое тело, представляющее собой совершенно искусственное привнесение и совокупность, изображено безглавым, то есть лишенным собственной сущности и коренного принципа. На самом деле, эта глава, возникающая с опозданием по окончании веков, являясь лишь результатом и продуктом тела, изображает синтез случайный, а не абсолютный, обобщенный, а не коренной, последующий, а не предшествующий объединенным в нем элементам.

Ведь вечный символ раздора, раскола и отрицания — будь то Дьявол или Мессия Дьявола, будь то Сатана или его Антихрист — ни под каким видом не мог бы стать принципом единства. Он понимается только как абстрактный тип случайного и переходного состояния или, под другим углом зрения, как относительный синтез злых существ, рассматриваемых в качестве злых, а не в качестве существ.

Антихрист, пророчествуют нам некоторые наиболее просвещенные богословы, был зачат Беельзебутом в лоне религиозного святотатства. Та же самая параллель по контрасту с Иисусом Христом, зачатым Святым Духом в утробе непорочной девы…

У лжемессии вместо тела будет лишь флюидическая или призрачная видимость, и он будет говорить на всех языках. Боге добавляет, что он будет постоянно воевать и преследовать праведников; наконец, он совершит самые удивительные чудеса и пометит своих приверженцев знаком на лбу и на руке.

Наш друг Жуне в своей прекрасной эзотерической поэме «Сорат» так обращается к Антихристу:
Ты крест подъял своей рукою дерзновенной,
Ты даже чудеса посмел творить крестом![212]

Мимоходом подчеркнем эти два стиха, обладающие действительным оккультным значением. Поэту «Черных лилий» удалось высечь из скалы живой источник; но это далеко не всегда случалось с мистиками, говорившими о «Христе тьмы» — и мы не станем собирать все их пророчества, зачастую нелепые и противоречивые. Интересующиеся могут обратиться к сочинениям Абделя, Рабана-мавра и Мальвенды — шедеврам этого жанра.

Разумеется, никогда на мировой сцене не появлялся ни один ересиарх и ни один смелый новатор, приводивший людей к заблуждению или увлекавший их потоком слишком внезапной истины (признанной поэтому преждевременной, рискованной и неуместной), без того, чтобы антропоморфисты ортодоксии не завопили об Антихристе.

Среди прочих, это категоричное обвинение предъявлялось Симону-волхву, Аполлонию Тианскому, Маркиону, Мани, Валентину, Арию, Лютеру, Цвингли и Кальвину[213]. Исходя из прекрасного определения св. Иоанна — spiritus qui solvit Christum[214], — можно сказать, что все эти взгляды, несомненно, лихорадочно бескомпромиссные, заключают в себе часть истины: читатель увидит, что мы в определенной мере подписываемся под ними, в главе II.

Этой оскорбительной чести удостоился даже Магомет — знаменитый цивилизатор Африки, Моисей Измаила, посланник Всевышнего, почти Сын Божий.

То же самое подозрение падало, с другой стороны, на множество политических личностей, например, на Юлиана Мудрого (прозванного Отступником), Фридриха Великого, Робеспьера, Наполеона I и даже Наполеона III. Невероятное количество брошюр было опубликовано в поддержку двух последних тезисов[215].

Литераторы, философы и ученые тоже не смогли укрыться от подозрений: Вольтер, Руссо, Дидро, д’Аламбер и Гольбах, в особенности, изобличались в XVIII веке, и я был бы весьма поражен, если бы какой-нибудь славный представитель духовенства, уже в нашем веке, не расшифровал на лбу Дарвина или почтенного Литтре этот стигмат осуждения!

Во все времена амбициозной манией наиболее ортодоксальных теософов было читать осуществление древних предсказаний в «зеркале» современных фактов…

Одним словом, Антихриста искали и находили повсюду, даже там и, прежде всего, там, где его вовсе не было; но кому приходило в голову видеть его там, где он находился со всей очевидностью: под бареттой инквизитора, капюшоном экзорциста и докторским колпаком демонографа?..

Все трое внушали ужас при совершении своей соответствующей работы — отвратительной и мрачной.

Роль экзорциста ограничивалась истязанием бедных больных, но не столько ради их исцеления, сколько в смутной надежде услышать, как они, во время приступа безумия, обвинят какого-нибудь несчастного в том, что он наслал на них порчу.

Задача инквизитора была более чудовищной: она состояла в том, чтобы завладеть телом, душой и духом обвиняемого с помощью постепенно возрастающих, изобретательных пыток, коварных, медоточивых обещаний и хитроумных, лукавых допросов, вплоть до того рокового момента, когда сердце обвиняемого будет готово замереть и искусно вырванное признание слетит, наконец, с его уст.

Но работа демонографа была, несомненно, самой варварской и наиболее отвратительно-действенной! Не он ли в самом начале, с помощью заразительных нелепостей, излагаемых под прикрытием богословской серьезности, творил в изобилии колдунов и ведьм? Не он ли, опять же, указывая на жертв предприимчивой свирепости судьи, обрекал их на неизбежность так называемой искупительной смерти? Ведь его половинчатая и педантичная юриспруденция (запутавшаяся в казуистике и смердящая ложным богословием) называла колдуна злодеем, столь достойным осуждения, что, увы, одно лишь искупление костром считалось достаточным для того, чтобы смягчить гнев Небес в отношении виновного и таким образом милосердно спасти его от вечного адского пламени!

Обратимся по этому вопросу к юридическим авторитетам XVII столетия.

Во-первых, Пьер де Ланкр, утонченный и светский королевский советник при Парламенте Бордо; несколько строк, вышедших из-под его пера, поведают нам, в чем состоит преступление колдуна и какого наказания он заслуживает: «Непристойно плясать, шумно пировать, дьявольски сношаться, мерзко содомировать, постыдно богохульствовать, коварно мстить, бегать за всеми ужасными удовольствиями, грязными и грубо извращенными, заботливо хранить жаб, гадюк, ящериц и всевозможные яды; пылко любить смрадного козла, любовно ласкать его, уединяться и спариваться с ним ужасно и бесстыдно: не это ли распутные черты несравненного легкомыслия и мерзкого непостоянства, которые невозможно искупить иным огнем, кроме того, что божественная справедливость поместила в аду?»[216]

Обратимся к Боге, верховному судье из Сен-Клод в графстве Бургундия, который приказал сжечь женщину, потому что крест на ее четках зазубрился, и он якобы увидел в этом верный знак договора с демоном. Спросим его, следует ли миловать раскаявшегося колдуна? «Что касается меня, то я всегда буду придерживаться того мнения, что при малейшем основании их следует предавать смерти, даже если нет иных причин, кроме той, коей я неоднократно касался, а именно, что они никогда не меняют своего образа жизни»[217].

Двух этих примеров достаточно для того, чтобы дать нам представление о демонологах. Добавим, что это еще умеренные выражения, по сравнению с теми, которые употребляют Бодены, Шпренгеры и Михаэлисы; я уже не говорю о Ремигии, судье по уголовным делам из Лотарингии, который был еще более жестоким оттого, что боялся тех, кого осуждал. Он сам хвалится тем, что в течение нескольких месяцев отправил на костер более восьмисот женщин, обвиненных в колдовстве; что же касается мужчин, то он их не считает.

Обвинение в одержимости было не менее зловещим и не стоит того, чтобы на нем останавливаться. Разумнее ограничиться беглым наброском одной из этих сцен истеро-демонопатии[218], приукрашенной экзорцизмами — словно масло, подлитое в огонь! Чтобы пересказать их все, понадобился бы целый том, настолько они размножились, всегда оставаясь одинаковыми, начиная со средних веков и, особенно, в XVII столетии, когда их ближайшим следствием стала знаменитая серия костров, вспыхивавших один за другим в различных точках Европы и, в частности, во Франции.

Эти инфернальные трагикомедии почти всегда сопровождались смертными приговорами, выносившимися по статье о колдовстве, и в главе IV скоро будут представлены публике другие рассказы того же рода. Впрочем, все эти сцены, как мы уже говорили, кажутся рабски скопированными одна с другой…

В какой степени свободная воля активных участников или даже расчеты организаторов, заинтересованных в выгоде или славе, могли сознательно воздействовать на уже известную театральную канву? Я предоставляю выяснить это другим.

Если я выбрал среди множества дел, возможно, слишком банальное дело урсулинок из Лудена[219], то лишь потому, что оно показалось мне наиболее полным примером такого рода: одержимость осложняется здесь категорическим обвинением в колдовстве, процессом и казнью; мы увидим здесь совпадение господствующего суеверия, государственных интересов и личной злобы, совместно погубивших человека, который сам остается загадкой, поскольку многие люди были сильно заинтересованы в том, чтобы с ним разделаться.

Кюре де Сен-Пьер из Лудена и при этом один из самых легкомысленных светских мужей, красноречивый богослов, добившийся еще большей популярности благодаря слухам о своем богатстве, нежели своим громким речам, Юрбен Грандье, как нам представляется бесспорным, был страстно увлечен если не магией, то необычными исследованиями различных вопросов богословия и науки; Церковь же во все времена испытывала некоторое отвращение, наблюдая за тем, как верующие посвящали себя их изучению.

Следует напомнить, что среди бумаг различного характера, конфискованных у Грандье— не принимая во внимание мнимый договор[220], явно апокрифический, дело рук его врагов и, возможно, судей, — был сожжен манускрипт, направленный против целибата священников, смелое произведение, если бы мы могли до него добраться (г-н Люзарш недавно издал его (1866) по копии из коллекции Жаме, подлинность которой, к несчастью, представляется весьма сомнительной); наконец, было обнаружено два стихотворения, по меньшей мере, двусмысленного содержания, «темноты» которых были признаны грязными и непристойными.

С другой стороны, несколькими годами ранее стали появляться различные пасквили[221], более чем оскорбительные для кардинала Ришелье. Известно, что всемогущий министр, натура язвительная и злопамятная, с трудом выносил, когда чье-либо превосходство громко заявляло о себе за пределами той просвещенной элиты, которую он собрал вокруг себя. Не склонный по складу характера и в силу политических причин к забвению обид и пренебрежению насмешками, на которые не скупилась для него определенная партия, он поднял на ноги всю свою полицию, чтобы отыскать автора этих резких памфлетов; но когда все поиски оказались тщетными, его злоба должна была удовлетвориться решением Парламента, который не постыдился отправить на виселицу владельца типографии за отсутствием самого памфлетиста.

Жалкая месть! Правда, в Лудене общественное мнение, или скорее молва целого городского клана, изобличало Юрбена Грандье: ввиду этих улик Ришелье ждал лишь предлога, чтобы погубить предполагаемого пасквилянта…

Удобный случай не заставил себя ждать. Он представился уже в 1633 году.

Дьявол обосновался у луденских урсулинок. Этот монастырь, издавна пользовавшийся дурной славой, представлял в это время возмутительное и чрезвычайное зрелище: большинство монахинь, включая настоятельницу Жанну де Бельсьель, извивались в судорогах, одержимые злым Духом. Столь поразительные чудеса, характерные для состояния бесноватости, проявлялись там во всей их оккультной необычности.

Известно, что требники выделяют четыре определяющих признака, по которым можно отличить действительную одержимость от мнимой: 1) понимание прежде незнакомых языков и говорение на них; 2) раскрытие будущих или удаленных событий; 3) проявление сил, превосходящих человеческую природу; 4) подъем на воздух и повисание там безо всякой опоры. Эти феномены проявлялись (вперемежку с трюками) у некоторого числа монахинь: при проверке были обнаружены все указанные симптомы. Согласно самому определению, данному богословием, и под гарантией критериев, предлагаемых требниками, одержимость была неоспоримой. Завывания, судороги, непристойные позы и речи, эротическое исступление проявлялись безо всякого стеснения — ни один вид бесстыдства не был чужд бесноватым. То был пандемониум, где беспрепятственно разыгрывались все разновидности цинизма, поскольку они относились на счет Лукавого… Экзорцизмы проводились ежедневно, но от них не было никакого проку.

Кроме того, феномены временами усиливались, отличаясь такой достоверностью и поразительной подлинностью, что их вид стал причиной внезапного обращения знаменитого неверующего, советника при Парламенте Бретани, приехавшего из своей провинции, чтобы потешиться над экзорцизмами: монахини, обращаясь по имени к господину Кериоле, сразу же потрясли его такими откровениями, что он замер в оцепении на пороге. Затем, проникнув в его самые сокровенные мысли, они «бросили» ему в лицо его прошлые грехи, последние остатки которых, как он полагал, были погребены в самых глубинах его сердца. Приехав в надежде вволю насмеяться, старый безбожник растрогался до слез: Луден стал его «дорогой на Дамаск», он исповедался и пообещал исправиться. Одним словом, дьявол обратил его к вере в Бога, причем так успешно, что, после сурового покаяния этот дворянин, открыто заявлявший, что он ни во что не верит, посвятил остаток своих дней самым экзальтированным аскетическим практикам.

Insidit in Scyllam, cupiens vitare Charybdim[222].

Однако одержимые, столь проницательные с господином Кериоле, упорно изобличали в лице кюре де Сен-Пьера волшебника, виновного в наведении порчи…

Тем временем Лобардемон, подручный кардинала, находился в Лудене и наблюдал за разрушением замка, слишком пригодного для того, чтобы служить убежищем протестантам в те смутные времена… Он позаботился сообщить Ришелье обо всех этих необычных событиях и даже отлучился в Париж, дабы убедить своего господина наказать виновников; вскоре он вернулся, наделенный неограниченными полномочиями и императивным мандатом для ареста и привлечения к суду Юрбена Грандье. Мало-помалу начался процесс; Лобардемон попросил помощи у нескольких соседних судей-бальи, старательно отобранных для оказания содействия в его работе; приговор, который он вынес, был заранее объявлен верховным, и обжалованию не подлежал.

Несчастный кюре де Сен-Пьер был заранее обречен. С самого начала он весьма необдуманно, с привычной откровенностью заявил о своей принадлежности к тем, кто изо всех сил противился сносу замка. С давних пор подозреваемый в связях с политическими вождями гугенотской партии, он сверх того— во время очень серьезных распрей с епископом — обратился непосредственно к королевскому правосудию, так, словно бы министр-кардинал не был всем и вся в государстве. Последний был тем более задет, что король, возможно, польщенный тем, что обратились к нему, счел своим долгом удовлетворить просьбу.

Почти в это же время кардинал де Сурди, архиепископ Бордо, со своей стороны, оправдав Юрбена, издал постановление о его окончательной реабилитации. Кюре де Сен-Пьер, немного тщеславный и хвастливый по натуре, не сумел сохранить в тайне свое намерение унизить своих врагов. Выйдя победителем одновременно перед гражданскими и религиозными властями, он позволил себе дерзкое возвращение в Луден в позе античного триумфатора, с лавровой веткой в руке.

Но и это еще не всё; похоже, бедняге Грандье доставляло истинное удовольствие совершать одну глупость за другой. Любимый проповедник и весьма популярный исповедник дам[223], он восстановил против себя урсулинок, наотрез и с высокомерным видом отказавшись от управления монастырем, который ему предложили. Своеобразным монастырем, как я уже сказал; нравы и образ жизни в нем были не очень-то поучительными. Урсулинки, возмущаясь поведением презрительного кюре, в конце концов, вызвали его в астрале и рассмотрели его. Он оказался, по словам сестер, опасным магом: являлся по ночам, при закрытых дверях и окнах, и большинство из них бесстыдно обвиняли самих себя в том, что они с тех пор ни в чем ему не отказывали. Так, галлюцинация, соединенная со злопамятством, побудила их к тому, чтобы предъявить бедняге Грандье обвинение в колдовстве, столь грозное в XVII столетии.

Безвыходное положение! Один лишь Лобардемон мог бы спасти кюре де Сен-Пьера; но этот комиссар с вероломным и, прежде всего, двуличным нравом был не из тех, кто упускает свою добычу.

Напрасно Грандье, считая процедуру незаконной, подавал апелляцию в Парламент: решение Государственного совета признало его жалобу недействительной. Напрасно честные и мужественные граждане направляли Людовику XIII ходатайства и протесты, подписанные именами самых уважаемых и почетных жителей города. Напрасно они разоблачали болезненный фанатизм урсулинок и пристрастность судей, которым было поручено расследование: Лобардемон принудил к молчанию сторонников Грандье и запугал весь город, обнародовав ряд королевских указов, подобных которым тот поистине никогда не видел.

Между тем обвиняемый подвергался в своей темнице последним притеснениям: у него не было даже кровати. Мы читаем, как в письме к матери он настойчиво просит кровать, поскольку, если тело не отдыхает (пишет он), дух изнемогает; он умоляет, чтобы ему доставили также Библию и св. Фому, для утешения.

Лишь 14 апреля 1634 года состоялась первая очная ставка Грандье с монахинями, беспощадно обвинявшими его в течение стольких месяцев: между тем как посредством непрерывных экзорцизмов, то публичных, то при закрытых дверях, которым их подвергали то всех вместе, то каждую по отдельности, духовенство пыталось обострить их недуг и усилить их отчаянное упрямство путем каждодневного повторения одних и тех же упражнений в фантастической клевете и набожных проклятиях.

Экзорцисты Барре и Миньон долгое время были главными вдохновителями этих небольших ежедневных скандалов, затем настала очередь капуцинов Лактанса и Транкиля.

Кюре де Сен-Пьеру показывали различные договоры и зелья, состоявшие из свернувшейся крови, обрезков ногтей, золы и других, неизвестных, веществ. Наконец, в довершение иронии, его заставили надеть епитрахиль и взять кропило, чтобы самому подвергнуть экзорцизму одержимых монахинь. Жанна де Бельсьель и ее подруги воспользовались этим для того, чтобы осыпать его самыми грубыми оскорблениями, — и когда ему взбрело в голову задать им вопрос по-гречески, дабы уличить дьявола, Лукавый ответил устами настоятельницы: «Ну и хитрец же ты! Ты прекрасно знаешь, что одно из условий договора, заключенного между тобой и нами, состоит в том, чтобы не отвечать по-гречески!» Все эти так называемые потусторонние разоблачения считались достоверными фактами, несмотря на весьма странные перерывы в ясновидящем состоянии пациенток, поскольку было признано, что Дьявол не в силах противостоять авторитету Церкви.

Забавная деталь, водевильная черта в этой мрачной драме: Лобардемон признавал с закрытыми глазами, принимая на веру утверждения экзорцистов, непреложную правдивость демонов, прошедших соответствующие ритуалы. И случилось так, что один из них открыто заявил устами монахини, подвергнутой надлежащему экзорцизму, что господин Лобардемон — рогоносец. Последний не имел обыкновения перечитывать протокол и, ничтоже сумняшеся, важно подписался внизу страницы, добавив своей рукой: Удостоверяю, что это — правда. Этот бурлескный, но подлинный документ, где судья ручается в своем супружеском позоре, фигурирует в досье по этому делу (см. рукопись № 7618 Французского фонда).

Но не будем вдаваться во все эти детали. Достаточно сказать, что экзорцисты вызывали такой безудержный смех, что Лобардемону пришлось огласить указ, еще более невероятный, нежели предыдущие: он грозил серьезными преследованиями[224] всякому, кто участвовал в порицании или высмеивании монахинь и святых отцов… Таким образом, были приняты все меры предосторожности, для того чтобы и те, и другие могли спокойно вызывать ненависть или смех.

Но здесь произошел инцидент, которого никто не предвидел: над бесноватыми внезапно повеял ветер раскаяния; настоятельница урсулинок и две другие монахини в момент просветления бросились к ногам обвиняемого, а затем — комиссаров, признаваясь, что навлекли на себя проклятие ложью, и громко крича о невиновности Грандье! Их заставили замолчать; угрызения совести, вызванные их неблаговидным поступком, были сочтены новой хитростью нечистого Духа, стремившегося спасти мага от костра, который его уже поджидал.

Бедный священник был приговорен к смертной казни; его сожгли заживо в день ареста (18 августа 1634 года).

Судьи не скупились на унижения, оскорбления и всё более изощренные пытки, обычные и чрезвычайные, чтобы вызвать у него признание… Но всё было напрасно: он умер благородно, кротко и безропотно, оставшись несломленным.

Уверяют, что во время самой казни Лактанс протянул ему для поцелуя металлическое распятие, раскаленное на огне. Святой отец полагал, что неожиданная боль от ожога заставит его запрокинуть голову: так, чтобы народ, слишком поспешно признавший его невиновным, больше не мог сомневаться в том, что он умер нераскаявшимся, судя по тому, как он резко отвел губы, изображая отказ.

В заключение этих подлых козней Грандье стал жертвой еще более подлого вероломства. Ему пообещали задушить его, как только вспыхнет эшафот; но экзорцисты завязали веревку узлами, и, несмотря на все усилия палача[225], Грандье заживо упал в пылающий костер. Можно было услышать, как он кричал посреди языков пламени: «Боже мой!.. Господи! Прости моих врагов!»

В этот самый момент над головой мученика закружилась стайка голубей. Воины тщетно размахивали алебардами, силясь обратить их в бегство: мертвый Грандье и стремительно прилетевшая стая птиц исчезли в клубах дыма. Понятно, какой вывод могли извлечь из этого неожиданного происшествия клеветники бедняги: они завопили, что стая демонов прилетела принять душу мага. Другие же, наоборот, убедились в том, что, в отличие от людей, голубки явились засвидетельствовать полную невиновность подобной жертвы!

Из брошюр и мемуаров, написанных в защиту или против Грандье, складывается почти невероятная картина; эти битвы мнений долгое время будоражили умы. Я приведу здесь несколько строф, образующих эпилог к превосходной книге, опубликованной в Голландии неким господином Обеном (по другим сведениям, Сент-Обеном), которая пользовалась в то время удивительной популярностью во Франции: «Истории луденских демонов» (Amsterdam, 1693, pet, in-12)[226]. Эти стихи, отличающиеся незаурядной силой и чистотой, написаны как будто вчера:
* * *
Сам Дьявол показал, что, устремясь к разврату,
Я заключил с ним пакт магический когда-то,
Хоть жалоб не было за это на меня:
Но тяжкий Приговор мне Сатана выносит,
И мой сообщник сам безудежно поносит
Меня, во всех грехах неслыханных виня.
Британец некогда сжег, мстя, святую Деву.
Я тоже, проходя по сходному же делу,
Неистовой толпой отправлен на костер.
Что чтит Париж, всегда то Лондон проклинает:
Луденец Колдуном меня уж величает,
Хотя его сосед отсрочил приговор.
Как Геркулес, я был неравнодушен к дамам,
И вот меня, увы, снедает то же пламя,
Но греческий герой всё ж был обожествлен.
И вот я казни жду, как тать, хотя невинен,
Не ведаю, гореть ли мне в Аду отныне
Иль буду в Небеса восхищен, как и он.
Напрасно сохранял я стойкость в испытаньях
И — как по волшебству — умру без покаянья.
Ведь проповедь моя — пустопорожний звук!
Распятие дадут — так него плюю я
И, в Небо взор подъяв, шалю и озорую,
И, к Богу обратясь, я Демонов зову.
Иные, жизнь мою судившие лихую,
Невольно видят смерть воистину святую:
Смиренье, мол, всегда есть веры твердой знак.
Безропотно страдать — блаженства верх, наверно,
И грешная душа очистится от скверны,
Коль, худо жизнь прожив, скончаешься вот так.

Видимо, небо отомстило за бедного священника, покарав всех его палачей. Лобардемон, пораженный в своих семейных привязанностях, самым первым впал в немилость у кардинала; отцы Лактанс и Транкиль умерли почти тотчас же в припадке безумия, которое отнесли на счет Дьявола. Отец Сюрен, еще один экзорцист, сошел с ума. Что же касается хирурга Маннури, проявившего такую жестокость по отношению к бедному обвиняемому, то призрак жертвы уже больше не покидал его, неотступно преследуя его до самой могилы.

У Юрбена Грандье были свои предшественники; и он не был последней жертвой, казненной по доносу бесноватых, каждая из которых считала себя в большей или меньшей степени обесчещенной человеком, ни разу в жизни не видевшим ее и не говорившим с ней. Этого требовала традиция: одержимые всегда ставили себе в заслугу рабское следование ей.

Одержимость (или, как ее называет д-р Кальмель, Истеро-демонопатия) — несомненно, одна из самых таинственных болезней, богатая поразительными проявлениями, и факультет медицины испытывал некоторое затруднение при ее объяснении с точки зрения законов, принятых в настоящее время его учеными профессорами; но что из этого следует? То, что некоторые тайны остаются непостижимыми, даже если официальная наука тщится их разъяснить.

Экзорцисты были другого мнения, и вот в какой манере они обычно изъяснялись:

Дьявол — виновник всех явлений, которые не объясняются известными законами Натуры. Путем надлежащего экзорцизма Дьявола принуждают говорить правду; его свидетельство должно иметь силу перед судом.

Эти две искусно совмещенные формулы были не подлежавшим обжалованию приговором для множества невинных душ. К счастью, если Дьявол всё еще совершает поползновения к тому, чтобы свидетельствовать в суде, правосудие больше не интересуют свидетельские показания Дьявола. И никто в наши дни не сожалеет об этом небольшом изменении…

Я ошибаюсь, любезный читатель; приходится в этом признаться.

Целая современная школа, о которой я хочу сказать тебе несколько слов, похоже, сожалеет об ушедшей эпохе ежедневных экзорцизмов и процессов по колдовству. Но, перед тем, как познакомить тебя с маркизом Одом де Мирвилем и его другом, шевалье Гуженоде Муссо, позволь представить тебе одного современного «иерофанта», которому около 1820 года еще сильнее захотелось увидеть, как вновь заполыхают костры[227]. Это автор четырехсот страниц in-8 о Барабашках[228], произведения, украшенного рисунками и портретом, внизу которого автор с большой охотой перечисляет свои имена, титулы и звания: «Алексис-Венсан-Шарль Бербигье де Тер-Нёв-дю-Тэн, уроженец Карпантра, житель Авиньона, временно проживающий в Париже…» Вот мы и получили необходимую информацию.

Перед нами подлинный одержимый, который повсюду видит одних только демонов (которых он именует Барабашками) и колдунов (которых он называет лекарями). Он горько сетует на некое инфернально-дьявольское (sic) общество, главных секретных агентов которого он изобличает перед лицом неба, — это врачи, студенты, адвокаты, фармацевты… Непрерывные преследования, которым подвергают его эти «мерзавцы», отравляют всю его жизнь; и он надеется отомстить им, выдав их имена.

Вы скажете — обыкновенный безумец. Зачем увеличивать эту главу (и без того уже слишком объемную), упоминая о подобном человеке? Знаменитый аббат де Виллар мог бы на это возразить: «Господь позволил мне узнать, что безумцы существуют в мире лишь затем, чтобы давать уроки мудрости»[229].

К тому же Бербигье — вовсе не обычный безумец; его безумие отличается тем, что оно основано на восприятии — признаюсь, совершенно косвенном и искаженном —весьма реального мира, о котором здравомыслящие люди не подозревают и с которым моя книга познакомит их лишь в том случае, если они сами безропотно согласятся стать безумцами: то есть людьми, способными к представлениям и восприятию, недоступным для большей части им подобных.

Бербигье, несомненно, стал жертвой множества ларе; но приписывает эти неприятности колдунам, превратившимся в чудовищ разного вида и размера. Анализ его гравюр весьма любопытен с этой точки зрения; люди, чьи глаза не созданы для астрала, могут, по крайней мере, изучить в этом «зеркале» протеевскую природу ларв, способных принимать с немыслимой гибкостью самые парадоксальные и разнообразные формы; достаточно, чтобы одержимый бедняга, которого раздражает их присутствие, имел дурное предчувствие или навязчивое представление о какой-нибудь отвратительной фигуре, и ларвы тотчас же возьмут ее за образец: это галлюцинация, охватывающая всё тело; это мысль, которая объективируется и собирает сведения в окружающей формирующей субстанции, как я подробно рассматриваю и объясняю это в «Ключе к Черной магии».

«Когда вы слышите, — пишет наш автор, — шум, который производят большие птицы, машущие крыльями, это дело рук барабашек; то же самое происходит, когда вы слышите, как шествуют чудища удивительной величины или отвратительной формы, которых вы, однако, не видите; когда в хорошо запертой квартире вы слышите ужасный шум ветра, что пугает людей, считающих, что они находятся в безопасности… Тогда нужно вооружиться великим мужеством и запастись каким-либо оружием, будь то колющим или режущим, если это возможно, и непрерывно орудовать им справа налево, словно эспадроном для фехтования, и вы, быть может, услышите, как льется кровь того или тех, кого вам посчастливится поранить (Berbiguier, tome III, pages 83–84)».

В этих строках полностью описано всё разнообразие форм, в которых размножаются ларвы; но удивительнее всего то, что этот необразованный маньяк[230], явно незнакомый с научными теориями Каббалы, интуитивно догадался об истинном оружии, способном уничтожить эти искусственные и преходящие существа: стальных остриях и режущих лезвиях — а также (Les Farfadets, tome II, page 27–63) об особенных курениях!.. Впрочем, не будем на этом останавливаться: позже мы еще встретимся с Бербигье и всем его арсеналом наступательного и оборонительного оружия (глава V).

Я упоминаю его здесь лишь в качестве современного демонолога, и по этой же причине я хочу представить еще один образчик его стиля.

Все верящие в Дьявола и Ад отличаются этой характерной особенностью. Причудливость языка ни в чем не уступает у них причудливости идей: форма достойна содержания.

Послушайте следующую диатрибу против кошек: «Пусть эта глава… вытравит у парижских дам любовь, которую они питают к этим животным-барабашкам; я никогда не испытывал больших страданий, чем при виде того, как красивый ротик прижимается к морде зверя, принадлежащего к породе тигров. Мои страдания не менее велики, когда я слышу, как красивая женщина называет своего мужа: «Мой котик»; мне чудится, что, говоря ему: «Мой котик», она призывает его принять барабашку!

Я никогда не стану «котиком» той добродетельной женщины, на которой я должен буду жениться. Одна из статей моего брачного контракта будет запрещать той, что свяжет свою судьбу с моей, давать мне другие названия, помимо тех, что ласкают слух порядочных людей. Мне намного больше нравится, когда мне говорят мой друг, чем слышать, как меня называют именами, которые отвергают любовь и природа (tome II, pages 307–308)!»

Этот бич барабашек (как он сам себя окрестил) полагает, что раскрыл миру новую науку, а также средство «парализовать» в дальнейшем Преисподнюю: «Я никогда не придерживался мнения ученых; часто, когда я сравниваю их с самим собой, они представляются в моих глазах глупцами (tome I, р. 324)». С таким-то самомнением Бербигье не теряет надежду занять место среди Отцов Церкви: «Я на вершине счастья, когда мои мысли разделяет какой-нибудь апостол христианской веры; по этой причине я считаю своим долгом не пропускать ни одной проповеди… Моя книга будет изобиловать материалами, к которым проповедники смогут обратиться, когда они в тиши кабинета станут составлять свои выступления. Они дали мне материал для моих рассуждений; мне хочется верить, что я возвращу его им с лихвой… Какое новое наслаждение для меня, когда я пойду на проповедь и услышу, как проповедник цитирует меня, подобно тому, как цитируют св. Иоанна, св. Марка, св. Матфея или св. Павла!., (tome III, pages 63–64, passim)».

Жозеф Прюдом-визионер: вот кто такой Бербигье. Обитатели Ада являются ему в явно традиционной, классической, шаблонной форме.

Но со времени публикации «Барабашек» прошло уже семьдесят лет. Обратимся к современности; после Сатаны в стиле рококо посмотрим на Сатану в стиле finde-siecle[231].

В эпоху, когда князь тьмы видит, как его власть отрицается самыми решительными спиритами (ведь даже они, для кого явление фантомов — совершенно простая и привычная вещь, прыскают со смеху при одном упоминании о Лукавом!), благоразумие Конрара, похоже, завладело наиболее бесноватыми образцами сатанизма. Готовые отнести к истории минувших веков спорные факты колдовства, богословы охотно признают, что времена изменились и Демон выказывает отныне некоторое нежелание являться лично перед непочтительной публикой, вполне способной рассмеяться ему в лицо, если он его покажет.

Не следует считать это нежелание непреодолимым. Элифас рассказывает[232] о приключении одного парижского рабочего, которого посетил демон Астарот под видом гигантского борова с головой быка. Это произошло в начале периода Второй империи.

Но, уважая правильный внешний вид и обычаи, которым сегодня необходимо следовать, Сатана показывает себя иногда не столь архаичным до неприличия: он даже приносит жертвы благопристойности, обуздывая свою хорошо известную склонность к пресловутой травестии.

Мы не могли бы найти более приятного завершения этой главы, чем рассказ о правдивом приключении, удостоверенном для шевалье Гужено де Муссо его другом-епископом. С полного согласия кающейся грешницы и к вящему стыду «апостолов» скептицизма, прелат предложил г-ну де Муссо опубликовать исповедь бедной девушки, соблазненной и возмутительно обманутой дьяволом в черном фраке.

История, которую мы собираемся пересказать (немного сократив ее) занимает страницы 376–384 книги под названием: «Высшие феномены Магии» (Paris, grand in-8, 1864). Имя шевалье де Муссо, автора этого произведения и нескольких других, подобных ему[233], наделало немало шума тридцать лет назад — и церковная власть выразила самое торжественное одобрение теориям, горячо отстаиваемым им самим и его учителем маркизом де Мирвилем[234].

Это было «вооруженное восстание» в ультрамонтанском лагере в пользу, по меньшей мере, устаревших доктрин, весьма логичным заключением и законным выражением которых были костры, пылавшие, главным образом, в XII–XVII веках.

Меня беспощадно обвинили бы в преувеличении в столь серьезном вопросе, если бы я не представил читателю некоторые хвалебные отзывы всех власть имущих: судьи Донне, кардинала-архиепископа Бордо; судьи Сезера, кардинала-архиепископа Безансона; в. п. о. Вентура де Раулика, генерала Ордена театинцев, духовного советника Ритуальной конгрегации, наблюдателя за епископами и т. д.; п. о. Вуазена и т. д… Эти одобрительные высказывания, вполне определенные, порой даже восторженные, можно прочитать в начале книги, из которой я заимствовал последующую историю. Поскольку они весьма пространны, я процитирую лишь заключительные фразы:

Кардинал Донне: «Милостивый государь, в своей книге «Магия в XIX столетии» вы уже рассмотрели современную магию в ее основе; вы показали в ней демонические характеры… Сегодня же в своей книге «Посредники» вы идете еще дальше;… вы касаетесь самого существа своей темы и, в тройном свете истории, религии и философии, углубляетесь в изучение принципов Магии.

Продолжайте, милостивый государь, бороться с заблуждениями, ставя за службу католической истине свое рвение и свои познания… Продолжайте отстаивать истину, открывая глаза народам, и к вам можно будет применить прекрасные слова Писания: Qui erudiunt mulios, quasi stellae inperpetuas aeternitates (26 июля 1863 г.)»[235].

Архиепископ Безансонский: «.. Могу заверить вас, что ваши произведения не только весьма ортодоксальны, но еще и весьма привлекательны и полны… (9 октября 1863 г.)».

Генерал Ордена Театинцев: «Вы мастерски разработали свою тему: ваши обширные познания и огромная эрудиция выявляют неопровержимую реальность фактов. Ваша неумолимая логика показывает их сверхъестественный характер и демоническую природу.

Будучи совершенным ортодоксом, вы сумели избежать ошибок Герреса…

Старинная пословица вашего народа гласит: благородство обязывает, и никто лучше, чем вы, милостивый государь, не претворил в жизнь эту аксиому. Своим последним произведением вы заслужили патент на благородство в Церкви, возлагающую на вас новые обязанности.

Не останавливайтесь на столь прекрасном пути. Господь благословит ваши усилия, и почитание и благодарность истинно католических душ удостоят однажды вашу память и вашу могилу (1863)».

П. о. Вуазен: «…Вы повсюду на высоте своей темы… Вы повсюду предстаете мудрым философом и совершенным ортодоксом… Поздравляю вас с прекрасной и хорошей книгой, произведением, полезным не только для мирян, но и для большого числа духовных особ, и не только для простых людей, но и для ученых. Продолжайте играть роль поборника христианства и ортодоксального апологета (3 ноября 1863)».

После этих цитат, которые были необходимы, с чем вы вскоре согласитесь, я приступаю к признаниям кающейся грешницы. Как сказано выше, я в точности переписываю их, выбрасывая всё несущественное и нетипичное:

«Одним летним вечером — это было 17 июля 1844 года — наша юная девушка и ее шестнадцать подруг собрались вместе в одном доме; среди этих ветрениц присутствовало лишь двое мужчин. Они намеревались поразвлечься: «Если хотите, — сказал один из этих господ, — я заставлю прийти ТОГО, кто знает толк в удовольствиях (sic)». — «Да-да, хотим!» Что же он будет делать? Девушки переглянулись. Двери крепко заперты, окна закрыты; оратор раскрыл книгу, которую он назвал «Большим Альбертом», и что-то пробормотал… Девушки ждут, они уже готовы рассмеяться. Но вдруг — какой сюрприз! — появляется, как мог бы появиться призрак, очень пригожий господин (sic)… — «Да-да, обещаю веселить вас со всем тщанием, — говорит этому беззаботному «выводку» сумасбородок вновь прибывший, который из невидимого только что стал видимым: — Однако нам нужно заключить соглашение; я поставлю одно простое условие, хорошо?»

Раскрыв некую книгу и предложив каждой из них лист белой бумаги, незнакомец продиктовал следующие слова, под которыми он велел им подписаться: «Отрекаюсь от своего имени (пять из них звали Мария), отрекаюсь от веры, неба и ада\ отдаюсь тебе навсегда». И затем он потребовал, чтобы все по очереди подписались под этой формулой своей кровью…

Обещанное счастье открыла вереница странных, дерзких, сладострастных и неистовых, а затем отталкивающих танцев, которые закончились сценами разврата. Ночь миновала, и девушки увидели, как в назначенный час бесстыдный и пригожий господин исчез, как исчезает тень. Прошла неделя и еще несколько месяцев.

Но кем же была эта циничная и удивительная особа, входившая и выходившая при запертых дверях, появлявшаяся, подобно солнечному лучу, и исчезавшая подобно тому, как исчезает призрак? Кем был этот отвратительный жуир, внезапно вышедший из небытия, которого каждая из них видела так близко и так остро ощущала?.. Он был тем, кем и должен был стать для сумасбродок, которыми он намеревался завладеть обманным путем. В тот день у него была фигура молодого человека, лицо около тридцати лет, платье элегантного покроя и манеры кокетливой женщины. Можно сказать это со знанием дела, поскольку он чувствовал себя очень непринужденно, и вскоре в его особе не осталось ничего скрытого, включая как руки, так и ноги: повторим, что каждая из наших юных и неосмотрительных распутниц была обязана полной благодати соприкосновения знанием о том, кем он был… Свидетельство их чувств было, увы, слишком совершенным.

Но ограничимся фактами, относящимися к юной девушке: 17 июля 1845 года, то есть в годовщину этого появления, она находилась одна в своей комнате и была поглощена собой… Вдруг ей явилось то же самое существо, внезапно возникшее у нее перед глазами, и заставило ее вздрогнуть от удивления. «Ты помнишь 17 июля? — обратилось оно к ней… — Ты еще колеблешься? Быстро подписывай, или я убью тебя!» И с тех пор каждый год мне, застигнутой врасплох, приходилось возобновлять с ним договор о найме моей особы… А потом, как только дело было сделано, мы вновь становились хорошими друзьями: всё должно было протекать по-супружески, и так было всякий раз, когда он появлялся. Я видела его, касалась его, говорила с ним, и эти посещения длились самое малое три добрых часа. Он приходил одиннадцать лет подряд… Его визиты начинались обычно с беседы, продолжавшейся около четверти часа, а затем он овладевал мной…

Между тем я свободно спрашивала его: «Как же тебе удается появляться и исчезать при запертых дверях и закрытых окнах?» — «Уменя есть разрешение». — «Но для тела это немыслимо; если же ты — дьявол и, стало быть, дух, то как ты можешь являться нам в облике человека?» — «Я беру мертвое тело и делаю с ним всё, что хочу (sic)!»

«Ты никогда не умрешь, — говорил он мне, — пока будешь верна мне; ты будешь жить вечно; я хочу сказать, что в момент смерти я смогу возвратить тебя к жизни».

Что он понимал под этими словами?

Несомненно одно: благодаря чуду благодати Божией жизнь вернулась в мою душу в результате угрызений совести… Сегодня договор, слава Богу, расторгнут! Это было нелегко. Теперь я принадлежу Господу; приспел час. Угрызения совести больше не терзают мою душу, но раскаяние мое глубоко…

«Уверены ли вы в том, что все ваши ответы на эти вопросы отражают реальные вещи, а не иллюзии?» — «Да, совершенно уверена; настолько, насколько я могу быть уверена в чем бы то ни было на свете… Уверенность моих подруг, — добавила она, — непоколебима и схожа с моей».

Когда эта редакция была окончена (предупреждает нас г-н де Муссо), согласно записям и ответам, которые в течение трех лет постепенно передавал мне судья X…, и в результате бесед, которые я вел с ним по этому вопросу, я представил ее ему; он нашел ее точной и подходящей для публикации в том виде, в котором я ее публикую»[236].

Шевалье Гужено де Муссо— слишком пикантный историк сатанинских нравов, для того чтобы мы не поддались искушению предоставить ему слово еще на несколько минут.

Новая аватара Лукавого. Автор описывает нам, каким фантазиям сомнительного вкуса предается Дьявол, когда любопытство собирает вокруг модного медиума утонченных и более целомудренных дочерей Евы:

«Время от времени нескромное и таинственное дуновение, гуляя под юбками женщин… раздувало их. Некоторые дамы, принадлежавшие к самому изысканному обществу и не поддерживавшие никаких отношений друг с другом, уверяли меня, что испытали самым ощутимым образом этот неприятный эффект, который неоднократно вынуждал их поспешно отступать назад… До сих пор речь шла о довольно невинных вещах; но однажды между двумя очень близко знакомыми мне дамами, младшая из которых, графиня де ***, находится в возрасте почтенной зрелости, сидела третья, подруга первой и второй. Вдруг, несмотря на то, что она была совершенно изолирована от медиума и своих спутниц, женщина издала крик отчаяния, подалась назад и поднесла руку к нижней части своего бюста. Она была вне себя…

В другой раз, когда одна довольно дородная дама сидела в нескольких шагах от медиума, корсет ее нижней юбки, несший на себе всю тяжесть ее бюста, был так же резко выдернут из своего желобка, как зуб из лунки. В то же мгновение вырвался крик из уст всех остальных женщин, которые одновременно почувствовали, как кто-то прикоснулся к одной и той же части их тела. Наполовину из уважения к правде, а наполовину из уважения к самим дамам, эта часть тела была названа ими коленями. Я говорю не наобум, но меня забросали бы камнями, если бы я сказал больше»[237].

Определенно, Люцифер — мерзкий шутник или скорее проказник из очень дурной компании. Но поверьте мне, виноваты в этом определенные медиумы, которые мирятся со столь прискорбными манерами своих домовых. Если бы братья и мужья поверили мне, то, не сумев добраться до бесцеремонных шалунов Невидимого мира, они оттаскали бы — по доверенности — за уши медиумов, виновных в том, что набрали в свою труппу столь надоедливых актеров и устраивают в своих балаганах сцены такого непристойного содержания.

Впрочем, не у всех столь компрометирующие «сотрапезники»: хоть с этим повезло их профессии; поскольку такого рода сверхъестественные ласки обычно не по душе дамам, а еще менее — их супругам, то медиумы рисковали бы взять на себя вину Дьявола, а любители спиритизма — вину медиумов: одним словом, какими бы забавными они ни были, покинутые сеансы стали бы для медиумов предостережением, возможно, немного запоздалым, о том, что нужно лучше воспитывать своих потусторонних «школяров»!..

Слог шевалье не менее привлекателен, чем истории, в достоверности которых он ручается: поэтому в заключение мы «бросим» на бумагу несколько «цветков красноречия», которыми он усыпал эпилог своего рассказа:

«Точно такая же версия, вышедшая из уст второго свидетеля, достигла моего слуха путем легкого рикошета, устроенного одной знакомой особой, и я попросту навел ее на верный путь, для того чтобы поднять мои документы над областями сомнения (стр. 350)».

Прелестно, не правда ли? А вот еще лучше: неистовый гнев сжимает горло шевалье; он думает о христианах — настолько дурных католиках, что они сомневаются в чудесах, о которых он сообщает, и во всеобщем согласии демонографов:

«Позор (восклицает он) в вертограде отца семейства этим протестантам второго урожая, которые осмеливаются предпочесть свои слабые и зыбкие познания непреходящим познаниям Церкви, а их бедный старческий рассудок подчиняется религиозному авторитету лишь тогда, когда последний, приставив острие осуждения к их горлу, кричит им: «Вера или смерть! Подчинись, или умрешь!»

Дословная цитата. Я ничего не придумываю! Буквально так и написано на странице 133.

В мои планы входило подчеркнуть язык докторов демонологии.

После стиля Венсана Бербигье я попотчевал публику стилем Г ужено де Муссо…

В каком жалком виде предстаешь ты везде и всегда, старик Сатана! Если ты не отвратителен, то комичен.

«Ил» глупости, в котором ты погряз, забрызгивает даже твоих врагов, и громкий смех, который ты вызываешь, отражается на всех тех, кто верит в тебя — чтобы проклинать тебя или же поклоняться тебе!

Твоя наука— насмешка: Колдовство (эта магия наоборот, которую невежды и завистники слишком часто смешивают, невольно или умышленно, со Святой Каббалой) ежеминутно смешивает в своем нечистом циате[238] низость с фанатизмом, преступление с безрассудством!

Тьмы не существует; есть только свет…

Твое единственное оправдание, о Князь Тьмы, заключается в том, что тебя не существует!.. По крайней мере, как сознательного существа: абстрактное отрицание Абсолютного Существа, ты обладаешь лишь той душевно-волевой реальностью, которой наделяет тебя каждый из тех извращенных людей, в ком ты воплощаешься. — И даже в этих воплощениях тебя повсюду узнают по тем основным признакам, которыми являются Небытие, Ничтожество, Бессилие, Глупость и Зависть… В твои владения, Сатана, мы входим с высоко поднятой головой.

Выявлять всю тщетность инфернальной тьмы — значит подчеркивать божественное сияние; разоблачать нечестивые и кощунственные обряды некроманта— значит прославлять величественные деяния Мага.

Мы вновь, читатель, у порога тайны, но тайны позорной и ошибочной, темной и неправедной.

Не будем останавливаться перед портиком, не достойным нашего внимания; но для того, чтобы проникнуть внутрь этого храма, который является всего лишь вертепом и притоном, вооружимся, как талисманом, наивным и презрительным девизом, которым Генрих Кунрат скрепил свой «Амфитеатр Вечной Мудрости»:

Phy Diabolo, terqve qvaterqve isti phy: atqve itervm phy in aeternvm![239]


Пожаловаться на это сообщение Cпасибо сказаноОтветить с цитатой
Вернуться к началу
 Профиль  
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 2 ] 

Часовой пояс: UTC + 3 часа [ Летнее время ]



Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 2


Вы можете начинать темы
Вы можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Перейти:  



Последние темы





Официальные каналы форума:

Наша страница в Vk

Наш канал Яндекс Дзен

Наш телеграм


Банеры

Яндекс.Метрика

Powered by phpBB © 2000, 2002, 2005, 2007 phpBB Group
GuildWarsAlliance Style by Daniel St. Jules of Gamexe.net
Guild Wars™ is a trademark of NCsoft Corporation. All rights reserved.Весь материал защищен авторским правом.© Карма не дремлет.
Вы можете создать форум бесплатно PHPBB3 на Getbb.Ru, Также возможно сделать готовый форум PHPBB2 на Mybb2.ru
Русская поддержка phpBB